Н. Телешов
За год или за два до того, как вышла первая книжка рассказов Леонида Андреева, — а вышла она в 1901 году, — Горький писал мне однажды из Нижнего Новгорода, что ему очень нравятся наши товарищеские собрания, так называемые «Среды», где в интимном кругу писателей, преимущественно молодых в то время, сами авторы читают свои новинки, еще не появившиеся в печати, самые свежие новинки — прямо из-под пера, а товарищи высказывают о прочитанном свои откровенный мнения, — и что он, когда будет в Москве, непременно станет посещать эти Среды. Между прочим, Горький писал, что рекомендует и просит приютить и приласкать молодого, начинающего писателя, Андреева, человека хотя и неизвестного, но очень милого и талантливого.
Вскоре после этого Горький приехал в Москву и в первую же Среду привез к нам Андреева. Это был молодой человек, типа студента, с красивым лицом, очень тихий и молчаливый, одетый в пиджак табачного цвета. В десять часов, когда обычно начиналось чтение. Горький предложил выслушать небольшой рассказ молодого автора.
— Я вчера его слушал, — сказал Горький, — признаюсь, у меня на глазах были слезы.
— Начинайте, Леонид Николаевич, — предложили Андрееву. Но тот стал говорить, что сегодня у него болит горло, что читать он не может; словом, заскромничал и смутился.
— Тогда, давайте, я прочитаю, — вызвался Горький.
Взял тоненькую тетрадку, сел к лампе и начал:
— Рассказ называется «Молчание»…
Чтение длилось менее получаса. Андреев сидел рядом с Горьким, сидел, все время не шевельнувшись, положив ногу на ногу и не сводя глаз с одной точки, которую он выбрал где-то вдалеке, в полутемном углу. Конечно, он чувствовал, что на него все смотрят. Но вряд ли он чувствовал, что каждая прочитанная страница сближает с ним этих, хотя и знаемых, но все-таки чужих ему людей, среди которых сидит он точно новичок в школе.
Чтение кончилось… Горький поднял глаза, ласково улыбнулся Андрееву и сказал:
— Черт возьми, опять меня прошибло!
«Прошибло» не одного Алексея Максимовича.
Сразу стало ясно, что в лице новичка Среда приобрела хорошего товарища. Находившийся среди нас Миролюбов, издатель популярного в то время «Журнала для всех», подошел к Андрееву, взял у него тетрадку и убрал в карман. У Андреева глаза заблестели. Печатать у Миролюбова, в его журнале с такой хорошей репутацией и с громадным количеством подписчиков и читателей, было не то, что появляться в «Курьере», скромной московской газете, где пока он работал. Это было первым и хорошим шагом вперед.
Вскоре рассказ был напечатан.
Андреев с первого же раза сделался в Среде своим человеком. За «Молчанием» следовали другие рассказы, и все они проходили через Среду. И «Жили-были», и «Сергей Петрович», и «Стена», и знаменитая «Бездна» — все было читано самим автором по черновым тетрадкам. И автор выслушивал самые искренние отзывы, как с похвалой, так и с возражениями. Однажды он прочитал рассказ под названием «Буяниха» и получил такой дружный отпор, что до сих пор этот рассказ нигде не напечатан.
Однажды — лет уже через семь или восемь, — когда Андреев был знаменит, я просил его дать для одного благотворительного сборника, в чем он мне никогда не отказывал, какую-нибудь вещь, а у него ничего готового не было; я вспомнил тогда про «Буяниху» и написал ему об этом. Он отвечал мне следующим письмом:
«Рассказ я для тебя напишу, клянусь в этом потрохами того гуся, который спас Рим, — но сделать это раньше конца октября не могу. “Буяниха” — та, которую ты, к сожалению, не забыл, есть позорнейшее явление в литературе, стыд и срам и поношение человеку. Целую тебя»…
Андреев с первого же приезда точно слился со Средой. Он, кажется, не пропустил ни одного собрания. Всю зиму он приходил к нам в своем «рыжем» пиджаке, был как усердным чтецом, так и внимательным слушателем, о себе был скромного мнения и заработки имел тоже чрезмерно скромные. В конце зимы, когда у Андреева набралось уже несколько рассказов, ему захотелось издать их отдельной книжкой. Но это было очень нелегко. Как автора, его знали только свои люди; до большой публики и даже до издательского уха его имя еще не долетело. Наконец, как-то ухитрились, познакомили его с одним очень крупным издателем, уговорили того взять эту небольшую книжечку. Из уважения к рекомендующим издатель взял, даже не читая: в большом корабле всегда найдется место для такого груза. Издатель выдал Андрееву гонорар — помнится, 500 рублей за всю книгу — и посолил ее в прок. Шли месяц за месяцем, а книжку и не думали сдавать в типографию: а Андреев все ждал, все надеялся: он придавал большое значение для себя появлению этой книги. И он был прав, как потом оказалось. Эта книга вывела его сразу на широкую дорогу.
Помню, одно время его начинало смущать его собственное имя: Андреев.
— Хочу взять себе псевдоним, — говорит он, — да никак не придумаю. Выходит или вычурно или глупо. Оттого и книжку мою издатель не печатает, что имя мое решительно ничего не выражает. «Андреев» — что такое Андреев?.. Даже запомнить нельзя. Совершенно безразличное имя, ничего не выражающее. «Л. Андреев» — вот так автор!
— Но ведь есть же писатель Никитин, — возражали ему. — Все его знают, ни с кем не смешивают. Почему не быть теперь писателю Андрееву?
Эти поиски псевдонима кончились тем, что решено было поставить на книге не «Л. Андреев», а «Леонид Андреев». Это казалось ему менее безличным.
Пока книжка его спокойно лежала у издателя, дожидаясь неведомо какой очереди или особо счастливого случая, в Петербурге возникло новое издательство — «Знание», во главе с Горьким и Пятницким. Конечно, рассказы Андреева оказались здесь очень желательными. Нужно было только расторгнуть первый договор. И опять пошли к издателю те же лица хлопотать о том, чтоб выручить обратно залежавшуюся книжку. К общему удовольствию, издатель сам был рад, что не нужно будет печатать какого-то Андреева, тратить на него бумагу и хлопоты. В минуту разменялись договорами, отдали назад 600 рублей, получили рукопись и — прямым ходом на почту и в Петербургу в типографию.
аромата, нет на свете никого в эту минуту счастливее автора. Переживал эту радость и Леонид Николаевич, и пока печаталась его книга, он не выкладывал из кармана новые оттиснутые листы, так и носил их с собою и в гости, и в театр, и на улицу.
сюда, а сам Алексей Максимович арестован. На товарной станции, не доходя до Москвы, отцепили вагон с Нижегородского поезда, поставили на курские рельсы и под надзором жандарма отправили в Подольск. Почему, зачем, надолго ли, — никто ничего не знал. Надо было повидаться; если можно — выручить; во всяком случае выяснить дело. Андреев, Бунин и я решили с первым же поездом ехать в Подольск; на вокзале к нам присоединился Пятницкий и переводчик Горького на немецкий язык — Шольц. Он нарочно приехал из Берлина, чтоб познакомиться лично с Алексеем Максимовичем и своими глазами увидать, как живут в России знаменитые писатели… И увидал!..
Сюда же, на свидание с Горьким, приехал и Шаляпин. Здесь, на платформе Подольска, все мы познакомились с ним, а через неделю он стал уже членом Среды. Шольц заинтересовался Андреевым, много говорил с ним о его рассказах, о будущих планах и просил выслать ему в Берлин книгу, как только она выйдет, для перевода на немецкий язык. Часа три провели мы в Подольске в очень оригинальных общественных условиях, от которых непривычный немец то краснел, то бледнел; наконец, нас всех переписали и под конвоем жандармов вывели из комнаты на платформу. Горького со скорым поездом отправили в Севастополь, а нас обратно в Москву. Впоследствии мы получили номер берлинской газеты, где Шольц подробно описывал нашу поездку в Подольск и свою попытку увидеть, как живут на Руси братья-писатели… Обь Андрееве он отзывался восторженно.
Книжка Андреева, наконец, вышла. В ней было всего десять рассказов, и стоила она 80 копеек. Большие надежды возлагал на нее Леонид Николаевич. Но того, что случилось, он не ожидал. Прежде всего он получил большое, очень хорошее письмо от Н. К. Михайловская, где тот приветствовал молодого автора, пророчил ему будущность и обещал написать о нем серьезную статью. Вскоре хвалебная статья появилась в «Русском Богатстве» за полной подписью Михайловская, и этого было достаточно, чтобы литературный мир считался с появлением нового крупного дарования. Имя Леонида Андреева стало сразу известным. Все журналы и газеты заговорили о нем. Книга его, что называется — «полетела». Потребовалось новое издание, которое вскоре и вышло, пополненное новыми рассказами, и в их числе «Бездной». Благодаря этой «Бездне» вокруг имени Андреева поднялся шум, визг, улюлюканье.
Статьи «Нового Времени» и Софьи Андреевны Толстой, громившие молодого писателя, только подливали масла в огонь, и об Андрееве и о «Бездне» заговорили все — кто за, кто против. Сам же Леонид Николаевич, улыбаясь, любил повторять среди приятелей пущенный кем-то каламбур:
Будьте любезны:
«Бездны».
* * *
У Андреева была невеста, очень милая молодая девушка, курсистка, тоненькая, черненькая; звали ее Александрой Михайловной Виельгорской. Они появлялись всегда вместе в театрах на новинках, в концертах. Это была заметная и красивая парочка. И вот однажды я нашел у себя на столе следующее письмо, оригинальное по тону, в котором чувствовалась радостная забота счастливого человека:
«Милый друг. Будь моим отцом! Будь моим посаженным отцом. Свадьба моя 10-го (через три дня), в воскресенье. Посторонних — никого, одни родственники — попросту. Голоушев — шафер. Будь моим отцом!.. Я прошу тебя: будь моим отцом! Если таковым быть окончательно не можешь, то приезжай в качестве друга. Доставь мне радость, приезжай. И еще раз прошу тебя: будь моим отцом! Твой друг и сын Леонид Андреев. Будь моим отцом. Церковь: Никола Явленный на Арбате. Будь моим отцом!»
И отцом его я был… Свадьба была очень веселая. Леонид Николаевич был как-то внутренне радостен и необыкновенно покорен. Что ему говорили, то он и выполнял, без возражения, что называется — без оглядки, и с удовольствием.
Были и танцы. Андреева заблаговременно научили танцевать, и он танцевал вальс, польку и кадриль. Между прочим, подойдя ко мне и глядя с улыбкой на танцующие пары, сказал:
— А что, отец, если всю нашу Среду выучить танцевать?.. Представь себе: вот так же, как эти, вдруг затанцуют — Вересаев, Белоусов, Ванечка Бунин… В вихре вальса вдруг несется мрачный Скиталец… или Мамин-Сибиряк с своей трубкой и с дымом… Очень занятно! Ты только вообрази…
Насколько я знаю, в семейной жизни Андреев был очень счастлив; правда — недолго: Александра Михайловна, которую было бы справедливо назвать его добрым гением, умерла после второго ребенка. За эти долгие годы Леонид Николаевич много и хорошо работал и упрочил за собою большое литературное имя. Появился «Василий Фивейский», прочитанный, как почти все андреевское, на Среде и с громадным успехом.
К этому времени возникла мысль издавать товарищеские сборники: издательство «Знание» также интересовалось этим, и вот первый «Сборник Знания» за 1903 год был составлен весь из материалов «Среды»: «Жизнь Василия Фивейского» вошла на первую страницу. За Андреевым следовали Бунин, Вересаев, Горький и другие наши товарищи.
К этому времени Леонид Николаевич стал появляться везде — в гостях, и дома, и в театре — в поддевке и высоких сапогах. Это дало мелкой прессе повод к зубоскальству. Начали вышучивать андреевскую поддевку и совершенно некстати рассказывать в печати об Андрееве всякие были и небылицы, нередко очень злые и обидные. Рассказывали, будто Леонид Николаевич выпивает «аршин водки», то есть ставит рюмку за рюмкой на протяжении целого аршина и выпивает их без передышки одну за другою. В другой газете напечатали, что писатель Андреев, «эта современная известность», по поводу юбилея Златовратского надменно и удивленно спросил: «разве есть такой писатель, Златовратский? я что-то не слыхал»… И весь этот вздор говорился про человека, который не только постоянно встречался с Златовратским на Средах, но и подписал один из первых ему юбилейный адрес… Быстрый и широкий успех Андреева породил много недоброжелателей и завистников, которые по разным поводам и под разными псевдонимами травили его из-за угла. Леонид Николаевич обычно отшучивался, но иные выходки задевали и обижали его. Но были и такие забавные и остроумные шутки, над которыми он сам же искренно потешался.
Общество помощи учащимся женщинам пригласило Андреева устроить однажды в их пользу литературный вечер. Он взялся и пригласил товарищей из той же Среды. Интерес к этой группе писателей все разрастался. Билеты брались с бою. Громадный зал Благородного Собрания был переполнен. Общество заработало хорошую сумму, но Андреев, как подписавший афишу устроитель вечера, внезапно был привлечен к ответственности за то, что Скиталец прочитал стихотворение «Гусляр», где пророчилась революция и гнев народный…
«Песнь моя не понравится вам:
Зазвенит она словно кистень
По пустым головам…»
И песня действительно «не понравилась» в сферах. Концерт прекратили, погасили электричество, а нас всех вызывали потом к следователю, а затем свидетелями в окружный суд, где Леонид Николаевич сидел на скамье подсудимых и чуть-чуть не пострадал неведомо за что.
— Написал Скиталец, прочитал Скиталец, а меня хотят посадить, — смеялся Леонид Николаевич.
— о чем свидетельствуют многие из его фельетонов в «Курьере», подписанные «Джемс Линч». Нередко он говорил:
— Меня почему-то зачислили в кандидаты самоубийц… Неправда это: я люблю жизнь, люблю радость…
Тем не менее новые рассказы его становились все мрачней: «Василий Фивейский», «Доктор Керженцев», наконец, «Красный смех»… Когда он писал этот «Красный смех», то по ночам его самого трепала лихорадка, он приходил в такое нервное состояние, что боялся быть один в комнате, и его верный друг, Александра Михайловна, молча просиживала у него в кабинете целые ночи без сна, кутаясь в теплый платок, облегчая мужа своим присутствием и безмолвием.
«Жизнь Человека», которую Андреев писал в 1906 году в Германии, незадолго до смерти Александры Михайловны, есть следующая трогательная надпись:
«Светлой памяти моего друга, моей жены, посвящаю эту вещь, последнюю, над которою мы работали вместе»…
«Отец! — пишет он мне однажды. — Завтра соберется у меня народ, братия литературная и прочая. Будет Вересаев, желающий с тобой познакомиться, — приятнейший будущий член для наших Сред. Приходи обязательно».
И Вересаев становится с той поры нашим товарищем.
«Отец! — присылает он в другой раз коротенькую записку. — В Петербурге я говорил Короленке, что Среда его ждет. Сегодня он приехал в Москву, но до Среды остаться не может, — почему назначь Среду на понедельник».
И Среда (хотя и в понедельник) провела с Короленко очень интересный вечер.
— Юноша талантливый, — говорил про него Андреев. — Напечатал в «Курьере» хотя всего два рассказа, но ясно, что из него выйдет толк!
Юноша всем понравился. И рассказ его «Волки» тоже понравился. И с того вечера он стал членом Среды и ее посетителем. Это был — Борись Зайцев.
Андреев любил Среду, очень ценил ее отзывы, и не поделиться с нею новинкой было для него почти недопустимо. Он всегда говорил: «Пока не прочту Среде, — никакую вещь свою не считаю законченной». Даже, когда он уехал за границу, где пробыл почти с год, его и оттуда тянуло выслушать мнения старых товарищей.
В Берлине он расстался навсегда с своей знаменитой поддевкой и, по словам его шуточного письма, написанного по-немецки, ходил по городу «ин силиндер, унд рок, унд онэ борода»…
— «Милый мой Митрич, — писал он мне в 1906 году, — удрал я с совета нечестивых и сижу в Берлине, проживу зиму. Работать тут удобно, но без милого народу — скучно. Очень даже скучно! Как подумаешь про Среды и братию, что нет их, так тошно станет. Живу я здесь совершенно обособленно, и как-то не хочется обзаводиться новыми знакомствами: жалко старых, и не теряется надежда к ним вернуться. Рассчитываю очень много работать. На днях должна родить Шура — вот ближайшая забота… Напиши, как ты живешь, как настроение, дела, работа; много не пиши, не стоит, а немножко — надо, чтобы уже совсем не порвалась связь. Жалко, что вся наша братия — и я в том числе — не любит писать писем; при заграничном житии получается полная оторванность от родины. Продолжая быть настойчиво членом Среды, буду присылать тебе мои вещи для прочтения и обсуждения. На днях пришлю тебе две штуки: рассказ “Елезар” и пьесу “Жизнь Человека”. О первом можно и не говорить, но вторая вещь по форме новая, — опыт в некотором роде нового строительства пьесы. Поэтому я очень прошу тебя, сообщи, как отзовется Среда. Ее советы и мнения всегда были мне важны, а в новом деле, в котором я еще сам иду ощупью, — наипаче. И попрошу тебя особенно: да не узнают репортеры про “Жизнь Человека”. Предупреди товарищей, чтобы никому не передавали содержания, а рукопись храни у себя и выдавай только под расписку. Будет очень неприятно — прямо-таки вредно для пьесы, если газетчики заранее наболтают глупостей. Голоушев писал в свое время, что “Савву” читали очень плохо. Так скажи тому, кто будет читать в этот раз, что читать нужно как книгу, без игры и особой выразительности. Просто читать — и больше ничего. Скажи милым, что кто может, пусть напишет пару строк о своем житье. Всех их я целую самым нежным образом — просто скучно писать! Упрекни Зайчика, почему не отвечает мне, получил ли он мое письмо?.. Настроений не имею, ибо работаю. Когда почитаю русскую газету, впадаю на некоторое время в меланхолию. Здоровье мое неважно. Литература — настраивает дела не дурно. Вот не знаю, как в России встретят “Савву”, а здесь вообще идет хорошо. Ставится и на будущем месяце пойдет в “Клейнер Театер” “К звездам”. В Вене народный театр также ставит “К звездам”. В другом венском театре, говорят, хорошо идет “Савва”. О революции не буду писать ни слова, по меньшей мере год. А может и два. Плохо писать не стоит, а хорошо написать сейчас невозможно. Крепко целую тебя. Твой Леонид. Берлин, Грюневальд, вилла Кляра. — Хорошая, брат, вилла: живу прямо в райской местности. Зелень и цветы».
* * *
После смерти жены Андреев бывал в Москве только наездом, а жил сначала на юге, потом в Петербурге, потом, когда вторично женился, уехал в Финляндию, выстроил себе там дачу и уединился. Однако, с некоторыми товарищами по Среде вел переписку и время от времени присылал нам свои новинки в рукописях, преимущественно пьесы: «Анатэму», «Царь-Голод» и другие.
«Поклон старушке Среде, — писал он мне в 1909 году из своей Райволы… — Если захочешь видеть меня как меня, — выбери несколько деньков и приезжай погостить, буду чрезвычайно рад. Только в деревне я человек»…
«Совсем я расхворался: что-то с нервами, что-то с сердцем, что-то с головой — все болит, и особенно распроклятая голова… С февраля и по днесь я не написал ни единой строки. “Анатэма” давно продан, и деньги давно получены, и денег тех уже нет — разошлись по долгам. Но что поделаешь, когда голова болит, и болит, и болит… Устал я».
«Писал мне Белоусов, что ты был нездоров. Шлю тебе по этому поводу всяческое мое сочувствие и привет. Видимся мы редко, но словно мы с тобой друзья детства, так много ты места занимаешь в моей душе и сидишь там крепко. И всегда хочется видеть, и всегда чему-то веришь, чувствуешь как бы некоторую опору… Есть такая возможность, что попаду в Москву. Отдохнуть захотелось. Много я работал этот год, устал. И вот уже 4 дня хвораю: плохо сердце, не выдерживает большой нагрузки, прогибается. Вообще — мерзкое здоровье, а грехов, кроме работы, нет никаких. Да еще разные подлецы подзуживают, подсиживают и нахаживают»…
Во всех его письмах за целый ряд лет, когда он не жил в Москве, всегда есть заботливые вопросы про Голоушева, Шмелева, Белоусова; всегда находится несколько ласковых слов о «старушке Среде» и о старых товарищах…
В разгаре последней войны, когда мы задумали издать в Москве сборник «Клич», Андреев немедленно прислал нам свою «Младость»; в сборник для пленных прислал новый рассказ. Вообще всегда был отзывчив, внимателен и вел себя всегда как добрый товарищ.
«Спасибо за “Клич”, — писал он мне в 1915 г. — Много хороших вещей… Твой хорош… Бунин, как во всех последних вещах идет на круглой пятерке. Но растрогал меня — до слез! — Тренев. Если знаешь его, скажи ему от меня, моей души, спасибо!.. О, если б я был здоров! Сейчас на мое обычное нездоровье сел сверху стрептококк. Ты его знаешь? Он хуже крокодила… Ах, хорошо бы собраться летом небольшой дружеской компанией в 4-5 персон и ахнуть в Соловки, на Белое море — или куда там!.. Сейчас во второй раз прочел Тренева — и опять реву как белуга. Молодец!..»
товарища. За целый ряд лет отдавал он Средам много внимания и заботы, вносил много своего выдающегося дарования и делился с первыми с нами почти всеми своими лучшими произведениями. В последний раз он читал нам своего «Сампсона». Дело было перед самой революцией. А затем — события отделили его от нас. Он остался в Финляндии по ту сторону границы и никаких писем, никаких сведений о нем у нас нет вот уже три года. Когда в прошедшем году дошло к нам сюда краткое газетное сообщение, что писатель Леонид Андреев умер от паралича сердца, мало кто поверил в правдивость этого известия. Почти целый год сомневались и не верили мы, хотя, конечно, ничего невероятного здесь не было. И по ту сторону, и по эту убыль идет неустанно и необычно. Но теперь, когда ближайшие родные получили прямые сведения, сомнениям больше нет места. У старушки-Среды «Некто в сером» загасил еще одну яркую свечу, именуемую жизнью человека…
Прости, дорогой друг!
«Горька бывает порой — очень горька — участь русского писателя. Но великое счастье — быть им!»
Москва, 1920 г. Октября 23.