Леонид Андреев: Не убий (действие 5)

На сцене будуар и опочивальня княгини де-Бурбоньяк. Обе комнаты представляют, в сущности, одно целое, отделены друг от друга только аркой и тяжелым бархатным занавесом. Будуар - небольшая, но высокая с лепным потолком, довольно просто и со вкусом обставленная комната. Мягкая мебель, ковры, на столике живые цветы в корзине. В момент открытия занавеса в будуаре темно, и только на ковер ложится мягкая полоса света из спальни.

В спальне горничная Мери - в черном платье, белом чепчике и переднике, приличная девушка - готовит постель для княгини. Постель пышная, высокая, торжественная, под балдахином; на последнем вышит большой, бросающийся в глаза герб хнязей де-Бурбоньяк. Горит только одна лампочка над постелью. В тени туалетный стол; свет играет в фацетах круглого туалетного зеркала. Разноцветными огнями, красными и зелеными, горят лампады у большого резного киота.

Экономка. Мери! Княгиня идут. У вас все готово?

Горничная. Все. Только питье еще не поставила. Я сейчас, Фанни Карловна.

Экономка. Ах, да как же так, княгиня будет сердиться.

Экономка. Постойте! (Быстро осматривает все.) Все на месте? Так, так. А пеньюар?

Экономка. Ну разве можно так класть, сколько я вас учила, Мери! (Поправляет.) Ну, ну, теперь некогда уже. Идите. Постойте: зажгите свет в будуаре. Так.

Гасит свет в спальне; остаются только мерцающие лампады. Затем выходит в будуар, где горничная уже дала полный свет.

Горничная открывает дверь: входит Василиса Петровна, опираясь на руку воспитанницы Лели, хорошенькой девушки, бывшей институтки, дочери очень благородных, но бедных родителей.

Леля. Ах, душечка maman, забыла. Я сейчас. Он в гостиной на столике.

Василиса Петровна. Ну уж забыла, так нечего, Мери принесет. Мери, принесите флакончик - вы знаете?

Василиса Петровна. Нет, постойте. Впрочем... идите. Нет, постойте. На завтрашний день я все распоряжения сделала? Ах да: не забудьте же послать в монастырь карету за матерью Евгенией. Скажите кучеру, чтобы к концу обедни да чтоб лошадей не гнал.

Экономка. Я уж сказала, ваше сиятельство. Кучер знает.

Василиса Петровна. Ну, идите. Спокойной ночи, Фанни Карловна. Лелечка!

Василиса Петровна. Лелечка!.. это вы, Мери? Поставьте на столик в спальне или нет, дайте лучше сюда. Ступайте.

Горничная уходит. Василиса Петровна садится в кресло, закрывает глаза и нюхает из флакончика.

Василиса Петровна. Не знаю, милочка, так что-то... (открывая глаза и утомленно обводя ими комнату.) Ты не находишь, милочка, что здесь больше шел бы цвет somon, нежели голубой?

Василиса Петровна. Нет, я сегодня так много читала, даже глаза устали.

Леля. Ах, миленькие глазки, ну зачем же вы мучились? Миленькие глазки, хорошенькие глазки, любимые глазки, зачем вы сами читаете? Не надо! Я не хочу, чтобы вам было больно.

Становится на колени, берет руки Василисы Петровны и с восхищением смотрит на нее.

Василиса Петровна. Ну, ну, Лелечка, какая ты восторженная.

Леля. И вы еще спрашиваете, maman! Ах, если бы я была этот ваш противный князь, я бы всю жизнь стояла перед вами на коленях. Отчего он не стоит на коленях? У, какой противный!

Василиса Петровна. Ты глупая девочка, Леля. Встань. И нельзя быть такой наивной, ты уже не институтка.

Василиса Петровна. Нет, душечка, я не сержусь, но нельзя так некрасиво выражаться о князе. Князь не мажет заниматься тем, чтобы стоять на коленях перед дамой, глупая девочка: у него и без нас забот много. Я уже говорила тебе, что он за границей при одном дворе и у него очень важная миссия. Я, право, не могу сказать тебе, какая миссия, мы, женщины, плохо разбираемся в государственных делах, но очень, очень важная. Что-то насчет войны.

Леля. Maman, я его боюсь. Он седой, страшный. И он так на нас смотрит - как победитель!

Василиса Петровна. И опять глупости, Леля. И вовсе не седой князь, а такой красавец, что ты бы, дурочка, ослепла.

Василиса Петровна. Конечно, прелесть, но не в этом дело, душечка. Нам, женщинам, достаточно красивых глаз, а мужчина, князь, совсем, совсем другое. Я иду в спальню, дай свет, Леля.

Василиса Петровна Князь должен быть мужествен и горд, он даже не имеет права спускаться до таких мелочей, как какие-то красивые глаза... Закрой свет в будуаре, Леля. (Садится у зеркала и продолжает говорить, смотря на себя.) Правда, есть и другие люди, высокого очень звания, которые ведут себя совсем иначе, но я этого не понимаю. Скажу хоть о себе - ты слушаешь, Лелечка?

Леля. Ах, maman, Бога ради говорите о себе! Я так люблю, когда вы говорите о себе, это так поэтично.

Василиса Петровна (продолжая глядеть на себя) . Ты знаешь, что я хоть и благородного дворянского рода, но княгиня я только по мужу. И что же, Лелечка - этому даже трудно поверить, это совсем как сказка! Я и никогда не унижала себя, избави Бог, но когда моей головы коснулась княжеская корона, когда я так высоко поднялась над людьми,- только тут поняла я себя, Лелечка, только тут я себя оценила. Мне даже трудно представить, и я совсем не помню, какая я была раньше... какая-то странная... не помню.

Леля. А я знаю, какая: вы всегда были душечка, maman!

Снова в прежней позе становится на колени, берет руки Василисы Петровны и снизу вверх с обожанием смотрит на нее. Василиса Петровна продолжает, не сводя глаз с своего отражения в зеркале.

Василиса Петровна. Да, странная какая-то, не помню. Вероятно, тогда я очень редко смотрелась в зеркало: я и лица своего не помню... или я не так причесывалась?

Леля. Ах, maman, вы такая красавица, я вам завидую, maman. Ну говорите еще, говорите!

Василиса Петровна. Да. И как будто солнце, Лелечка, взошло над моей головою: понимаешь, такие ослепительные лучи...

Василиса Петровна. И как будто я взошла на высокую, высокую гору: понимаешь, Лелечка,- я вверху, а веж жизнь и все люди далеко, далеко внизу. И вдруг я все увидела и поняла: и зачем люди, и зачем слезы, и зачем людям нужен Бог - раньше я это не совсем понимала. Бог нужен, чтобы творить чудеса и чтобы не было слез,- это так ясно!

Василиса Петровна. Да. Вот когда-нибудь, к концу моей жизни, я пойду в монастырь, приму схиму - я уже сделала вклад, Лелечка, и тогда мне все станет еще яснее, еще понятнее. Как ни высока гора, Лелечка, на которой я сейчас по милости Божией,- а есть еще выше: и какой вид оттуда, какие необозримые дали!..

Василиса Петровна. Да. И тогда со мной свершится второе чудо, Лелечка. Я еще не совсем покорилась сейчас, я иногда у меня болит сердце... не знаю, почему, но иногда у меня болит сердце, а тогда...

Обе плачут; Лелечка в ногах у княгини, та - продолжая смотреть на себя в зеркало.

Василиса Петровна. Ну, ну, перестань, Лелечка. Обе мы с тобой глупые" Посмотрел бы кто на нас.

Леля. Я не могу перестать, maman! Я тоже пойду в монастырь! А отчего вы всегда в трауре, maman? Траур так не корреспондирует цвету вашего лица!

Василаса Петровна (вставая). Ну хорошо, хорошо, милочка. В трауре? Разве я тебе не говорила, что у меня умер родственник, очень, очень почтенный человек... (припоминает) Да, уже скоро год. Вот на днях будет год, тогда и? сниму, а сейчас... надо Богу молиться и спать. Где мой флакончик?

Леля. Вот, maman. Тогда и в театр поедем? Василиса Петровна (прислушиваясь). Да постой же, Леля, не тараторь. Что это, кажется, стучат?

Василиса Петровна. Постой, не тараторь... Да, странно. Кто там? Войдите...

Открывается дверь, пропуская горничную Мери. Горничная что-то быстро шепчет.

Василиса Петровна (из спальни) . Ну что же вы там? Лелечка! Это вы, Мери? (Входит в будуар.)

Василиса Петровна. Что там? Как это глупо, Леля. Дай свет, пожалуйста, я ничего не вижу. Ну что вы, Мери, что вам надо?

Василиса Петровна (перебивая) . И сколько раз я вам говорила, Мери, чтобы меня не беспокоить в этот час. Если что-нибудь забыли или ваша Фанни Карловна напутала, то можете завтра, а не барабанить в дверь.

Горничная. Там двое пришли, ваше сиятельство. Просят принять их.

Василиса Петровна. Двое? Вы с ума сошли, Мери. Какие двое? Когда докладывают, то надо говорить фамилию, а не двое.

Леля. Мамочка, я боюсь сумасшедших! Это сумасшедшие?

Горничная. Я им говорила, что поздно, а они просили записку передать. Вот.

Василиса Петровна. Какую еще записку? Дайте сюда. Где мой лорнет, Леля, подай, пожалуйста. Двое! Ну куда же вы, Мери, я вам еще ничего не ответила... Спасибо, душечка.

Что такое? Да, да, вот что. Право, не знаю... Их двое, Меря?

Василиса Петровна. Вот уж и не знаю я... какие странные люди. Постойте, Мери. Это, Лелечка, наши дальние родственники, ты их не знаешь, из боковой ветви. Я их помню, очень, очень бедные люди, но скромны, и меня удивляет, как это вдруг ночью...

Василиса Петровна. Ты думаешь? (Рассматривает письмо.) Да, да, они так и пишут, что днем они не решаются... и... Бедные люди! Но нельзя же их принимать в гостиной: они будут смущаться, и вообще... Лелечка, друг мой, я думаю, что это будет вполне прилично, если я приму их в будуаре?

Василиса Петровна. Правда, мой будуар предназначен только для интимных друзей, но... Вы здесь, Мери? Да, так будет лучше всего. Послушайте, Мери, проводите их сюда... Да куда же вы? Сперва закройте свет в спальне и задерните занавес, а потом уже идите. И ты, Лелечка, иди, а то они будут стесняться, мой друг. Они такие... забитые!

Василиса Петровна. Пожалуйста, без глупостей, Леля. Поцелуй меня и иди, душечка, они скоро уйдут. Иди.

Целует Лелю, и та выходит вслед за горничной. Василиса Петровна одна. Тревожно, с нескрываемым страхом смотрит на дверь, затем - при входе неожиданных гостей - снова принимает выражение спокойствие и как бы некоторой надменности. А входят Зайчиков и князь де-Бурбоньяк. Оба одеты плохо. Зайчиков, видимо, болен, опух, расползся и, войдя, без приглашений садится. Князь - как всегда.

Зайчиков (отдышавшись). Княгинюшка, матушка, простите великодушно. И что сел без разрешения, и что ночью, так сказать, во мраке осмелился... Но жребий брошен, княгиня, и мы у ваших ног. Князь, дай мне папиросу. Пермете?

Василиса Петровна. Да, признаюсь, я несколько удивлена, и вообще вы так странно выражаетесь: какой жребий? Князь, садитесь, прошу вас. А вы, господин, господин...

Зайчиков. Бывший антрепренер Иван Алексеевич Зайчиков. Умираю, княгиня.

Зайчиков. Умираю. Так сегодня схватило, знаете, что вот осмелился ночью, во мраке, так сказать, и привел. Возьмите, княгиня!.. Князь,- молчи, мой друг, не смеешь, князь! Возьмите его, а то - пропадет!

Василиса Петровна. Я не совсем понимаю вас. Вы были за границей?

Василиса Петровна (настойчиво) . Ну да: вы были с князем за границей!

Зайчиков (уныло). Ну за границей так за границей. Не в том суть, дорогая, а в том, что занавес пора спускать. Умираю! Вот сейчас отдышался, а то... Да, княгиня, ваше сиятельство, так проходит слава мира сего. Был антрепренер Зайчиков, актеришка скверный, врал, лицемерил, подкопы делал, водку пикулями закусывал - а теперь и нет его. Роскошь, забавы, светлость корон, счастье и слава - все только сон! Эх, глупо! И это глупо. Изоврался я, как старая лошадь, и даже умереть прилично не умею. Глупо как.

Зайчиков. И это все глупо. Князь, достойнейший друг мой - отойди на минуту! Не мешай, я требую, наконец! Ну оглохни, ослепни, наконец - и не мешай.

В некотором замешательстве смотрит на княгиню, затем садится у дальнего столика с альбомом.

Василиса Петровна. Вы меня поразили, Иван Алексеевич. Правда, я совсем, кажется, забыла, и вдруг ваше неожиданное появление...- но ведь вы же собирались за границу, помню?

Василиса Петровна. Так почему же вы здесь, Боже мой - как это дико! И ночью, я уже собиралась спать, как вдруг стучат, какая-то записка... (Тихо.)

Зайчиков (громко). Деньги? Раздали, пропили, потеряли, слона покупали - почем я знаю, куда девались эти деньги! Вначале я еще помню, что-то такое выходило, я уж начал труппу сбивать, летний театрик присмотрел, но - заскакал штандарт! Фантастика, феерия, сон в летнюю ночь, восторг и упоение, но - мертвые сраму не ймут! Что я - вот моя заботушка, вот горе мое: ведь пропадет, княгиня! Заклюют, сожрут, унизят!

Василиса Петровна. Кого унизят? Честное слово, я не понимаю, что вы говорите: кого унизят?

Зайчиков. И не боюсь я смерти. Ну какой может быть суд над антрепренером Зайчиковым? Ступай, скажут, дурак, и больше не греши: ты много возлюбила, старая блудница. Но он - невиннейший из людей, древний отпрыск. Смотрю на эту роскошь, на этот великолепнейший бонтон, на вас, княгиня, очаровательный цветок,- и где же, наконец, граница? Я вас спрашиваю, княгиня: где же, наконец, граница?

Василиса Петровна. Какая граница? Наконец, я просто не могу этого позволить, господин Зайчиков. И я не виновата, что вы хотите умирать, и какое, наконец, мне дело до вашей смерти? Это смешно! Я очень рада, что князь и, наконец, вы оказали мне честь своим посещением, "о я не могу допустить таких странных разговоров. Князь, прошу вас, это виды Рима - не правда ли, как прекрасно? Вы не были в Риме, князь?

Василиса Петровна. Опять! Нет, вы действительно больны, дорогой Иван Алексеевич, вы просто бредите. Нет, я прошу вас, настойчиво прошу, умоляю, чтобы вы оставались: мы посидим, поболтаем... Князь, там есть еще альбом. Не хотите ли чаю, князь?

Василиса Петровна. Если вам нужно что-нибудь деловое, Иван Алексеевич, то можно завтра или вообще как-нибудь иначе, но здесь, мы в будуаре, где я принимаю только интимнейших друзей, и, право, я не могу позволить... Как вам нравится нынешний сезон, Иван Алексеевич?.. Мы завтра обсудим, что надо, и я все сделаю для вашего протеже, но сейчас... Как вам нравится нынешний сезон, Иван Алексеевич?

Зайчиков. Нынешний сезон? Да - чепуха, княгиня. Все какие-то, знаете, потуги, модерн... Так завтра, ваше сиятельство?

Василиса Петров на. Вот именно, вы совершенно правы: модерн. Ах да,- как же я забыла! Князь, я вам и не говорила, что я взяла воспитанницу: очаровательная девушка, Иван Алексеевич!

Зайчиков. Доброе дело, ваше сиятельство. Из хорошей семьи?

Василиса Петровна. Прекрасная семья, очень порядочные люди, но, знаете, бедность, отсутствие средств. Конечно, это все не могло не отразиться на характере милой девочки...

За дверью какой-то шум, впрочем, очень слабый, княгиня его не слышит.

Но я уверена, что мое влияние... Здесь, главное... Что такое, на что вы смотрите, князь?

Вслед за князем переводит глаза на дверь. Дверь открывается, и входит Яков: за ним испуганная и несколько возмущенная горничная, пытающаяся убедить его.

Якпв Ничего, ничего, барышня, я в ответе. (Закрывает за собтэ дверь.} Здравствуйте, ваше сиятельство.

Василиса Петровна (пораженная). Яков! Что это значит? Это ты, Яков?

Яков. Я - сразу-то не признали? Здравствуйте, ваше сиятельство.

Яков. Извините, не рассчитал, что у вас гости. Но как вы изволили говорить, Василиса Петровна, чтоб я заходил когда, так вот осмелился побеспокоить - извините уж. Но, конечно, могу и уйти, если прикажете.

Василиса Петровна. Нет, оставайся, раз уж пришел. Меня удивляет только, что ты так поздно, почти уже ночь... Князь, это мой протеже, Яков; из деревни. Садись, Яков.

Яков (те садясь). Ночь - это справедливо. Да только я прямо с железной дороги, и как не имею в городе ночлега... Может быль, разрешите перекочевать в дворницкой, Василиса Петровна?

Василиса Петровна (несколько успокаиваясь). Ну конечно, пожалуйста. Иван Алексеевич, вы знаете Якова?

Зайчиков. Как же, имел честь. (Оживляясь.) Помнишь, Яков, свадьбу, эх, и погуляли мы тогда! Умираю я, брат.

Зайчиков. Умираю. Вот князя-друга покидаю, видал? Эх, и погуляли мы тогда... Помнишь, Яша, ты под конец песенку какую-то спел нам, удивительная песенка, ты не помнишь, как это?

Яков (усмехаясь). Это, как говорится: эх, погиб я, мальчишечка, погиб я навсегда. Эта самая?

Зайчиков. Эта самая. Эх, и хорошо ты тогда пел! Разбойничьи пел! Рыдали все! И я сам рыдая. Вот, княгиня, талант! Как же, как же, помню, тогда еще тебе генерал снял золотые часы и подарил: на, говорит, Яков - носи.

Зайчиков. Не было? Ну, значит, опять напутав откуда-нибудь из другого мест?". Все это уж было когда-то, но только не помню, когда... Умираю я, Яков, князя-друга покидаю - видал?

Василиса Петровна (волнуясь). Извините, Иван Алексеевич, вы его задерживаете... Ты уже уходишь, Яков? Ну спасибо, что навестил. А Маргариточка с тобою, отчего она не пришла? Славная девушка. До свидания, Яков.

Василиса Петровна (вздрогнула). Да? Ну - царствие ей небесное. Значит, ты один?

Василиса Петровна. Дворником? - право, не помню. Кажется, Ахмет.

Василиса Петровна. Татарин. Татаре очень честные люди.

Яков. Хорош дворик. (Тихо.) Василиса Петровна, нельзя этого барина убрать: настоятельно надо.

Василиса Петровна (одним вздохом). Что такое?

Яков. За мной полиция гонится, сейчас у вас будет (громко). Хорош дворик, чистый.

Василиса Петровна. Боже мой! Простите, господа, что я... Я сейчас... Ах, Яков, я тебе еще не показывала - там одно письмо... Я сейчас, поди сюда.

Зайчиков сидит, положив голову на руки; на цыпочках подходит князь, наклоняется.

Оставаясь в том же положении, берет руку князя и прижимает к щеке. И есть в их позе нечто такое, что смутно и трогательно напоминает тоскующих в клетке, обнявшихся обезьян.

Некоторое время спустя: оба, Зайчиков и князь, испуганно прислушиваются к происходящему в спальне. Зайчиков привстал, князь положил ему руку на плечо: тише!

В спальне горит только лампочка с красным абажуром на столике у кровати. Войдя, княгиня дышит тяжело, пытается говорить, но глотает слова. Продолжает держать Якова за руку.

Яков. Куда это вы меня? А! - Сейчас будут. Я к вам уж через забор перемахнул, за пятки хватали. Ну?

Василиса Петровна. Кто гонится? Кто через забор? Яша, ты что говоришь: гонятся - через забор - кто?

Яков. Ошалела бабочка! Ну, ну, не дрожи: может, сейчас, а может, и срок дадут - народ не быстрый. Эх! Ну, ну, не дрожи: деньги надо прибрать, деньги прибери. Да этих прогнать следует: расселись не вовремя, не до них. Ну?

Василиса Петровна. Каких этих? Какая бабочка? Пусти мою руку!

Яков. Да, это вы меня держите. Слушай, Маргаритка-то удавилась, а Феофан заблаговестил, теперь сам сидит: подлец! Ну, ну, поживей, говорю, чего киснешь. Суда бояться нечего, а деньги сохрани. Охрип я что-то, от водки, должно быть. Постель-то какая, и не видал таких. Ваша?

Яков. Я и говорю - я убил. Теперь нечего размазывать, и без нас размажут.- Так-то накрасют, что и себя не узнаешь - мазилы ничтожные! Ну?

Василиса Петровна. Кто идут? (Падает на колени и жадно целует Яшину руку, быстро шепчет.) Яшенька, голубчик, милый, спрячь меня, спрячь меня...

Яков. Эх, руки-то не надо, нечистые они. Оставь.

Василиса Петровна. Нет, надо, надо, надо. Руки, ноги тебе поцелую - рабой твоей буду - ох, спрячь меня, спрячь меня...

(слегка гладит ее по голове, наклоняясь). Да, милая ж ты моя, да не малодушествуй так! Ну и пострадаешь - так что из этого, пострадай, поплачь, утешься. Мне трудно, страдать я не умею, а тебе что! Ну? И Бога не бойся, перед Богом я за тебя заступник - а люди что! Ну? Что ж ты молчишь?

Слегка отстраняется от Василисы Петровны, и та бесшумно и вяло, как труп, валится на ковер.

Послушайте меня: Василиса Петровна!.. Так. Что ж мне с ней делать?

Молчание. Яков быстро оглядывает комнату, мебель, зеркало. Глядит на лежащую у его ног Василису Петровну и снова с некоторым любопытством озирается. Как будто слегка засвистал или сделал такое лицо. Делает шаг к занавесу.

Яков, (негромко). Эй! Князь! Барин! - подите-ка сюда.

Василиса Петровна тихо стонет и приподымается на руках, садится на полу и молча с удивлением оглядывается.

Зайчиков. Вам дурно, княгиня? Позвольте, я... Князь, помоги. Дай же руку. Княгинюшка, что с вами? Яков, ты не знаешь, что с ней?

Василиса Петровна. Яков! Зачем он пришел? Не надо?! Яков! Это вы, князь, дайте мне руку. Нет, не надо, не надо руку! Ах, Боже мой, что я такое хотела? (Как слепая суется по комнате, на мгновение задерживается у киота.) Боже мой, что я такое хотела. Я не убивала, я не убивала. Что я такое?..

Зайчиков {взволнованно). Надо же позвать людей! Князь!

Василиса Петровна (кричит). Не надо! (Громко.) Зажечь, надо зажечь - ах; как же вы не понимаете: это... чтобы был свет. Это! Это!

Яков. Василиса Петровна, мне надо идти. Я пойду.

Василиса Петровна (кричит). Нет! (Обычно.) Я не убивала.

Василиса Петровна. Я не убивала. Князь! Иван Алексеевич! Как я рада, что вы здесь. Я не убивала, он лжет. Он пришел, вы видели, и он говорит, что я убила...

Василиса Петровна. Иван Алексеевич, послушайте, Иван Алексеевич! - он схватил меня за руку, вот здесь, и говорит, что я убила. Кого? (Кричит.) Я никого не убивала! Это он убил. Я никого не держала. Он - он хочет с меня денег!

Зайчиков. А! Ты это что же, разбойник? Ты это что?

Яков. А ты что? Уходили бы вы подобру-поздорову, да и князя-друга прихватили бы (оскаливаясь, в позе). Тут, барин, не свадьба.

Василиса Петровна. Да! Он хочет с меня денег! Он пришел и схватил меня за руку, вот здесь...

Яков. Она так-не звони, слышишь? Эх, раззвонились!

Василиса Петровна. Князь! Вы помните, Иван Алексеевич, вы помните? Вот это моя спальня. Вот это мои иконы, князь! Я никогда не позволяла себе неприличия - зачем же он говорит? Зачем он пришел?

На продолжительный звонок князя вбегают Лелечка, за ней экономка и горничная. Восклицают бессвязно.

Василиса Петровна. Лелечка (обнимает ее и плачет). Он хотел с меня денег. Это он убил!

Зайчиков (горничной). Дворника, дворника! Ах ты! Нет, вы скажите: ворваться ночью... Каторжник!

Василиса Петровна. Да, ночью. Пошел вон! Ты убил! Убийца!

Яков (оскаливаясь). Будет полиция, барышня, не хлопочите. А вы, Василиса Петровна - вас не спрашивают, вы бы ротик не открывали: уж очень вы его на Яшку разинули!

Яков. А вы, барин, подальше: около меня горячо, пальчики можете обжечь, ваше сиятельство. Вас не трогают.

Василиса Петровна. Нет, что он говорит. Он сумасшедший! Кто идут - я спрашиваю, кто может идти, а он говорит: идут. Кто смеет идти, кто смеет переступить этот порог: я здесь - княгиня. (Якову.) Безумный, что ты говоришь! Зачем ты меня пугаешь, раб - мы, князья, даем ответ только Богу! Да как ты осмелился не только войти, холоп! - а только взглянуть на меня! Холоп! Холоп!

Яков. Так. Ну, вы тут Петрушку представляйте, а мне пора. (Подмигивает Зайчикову.) Верно, барин? Позвольте-ка пройти.

Входят горничная и дворник; экономка и Зайчиков радостно восклицают: дворник!

Яков. Дорогу. Эй, Ахметка, поросячье ухо - ты это видал?

Так-то лучше! А в случае чего, как это говорится, вас тут свидетелей много: я убил Кулабухова старичка. Яшка-дворник меня зовут. Один убил - ну? Эх, чтоб вас,- и проститься-то не с кем. Эй, Ахметка, поросячье ухо: прощай, брат! Да двор почище мети - эй, Ахметка!..

Зайчиков. Дворник, держи! Каторжник! Василиса Петровна. Ушел? (Громко.) Яша, вернись!

Задохнувшись, валится на стул. В дальних комнатах многочисленные глухие выстрелы. Один выстрел громче других. Все молча и с ужасом смотрят в открытую черную дверь.

Василиса Петровна (ползая на коленях и целуя руки то князя, то дворника Ахмета, вскрикивая при выстрелах). Ай, спрячьте меня. Идут! Ну, миленькие, ну куда-нибудь, ну, миленькие... ай! Я убила, я убила. Спрячьте меня, я виновата, я не буду, я убила... ай! Идут! Ай!

Отрывок (второе действие) пьесы был напечатан в журнале "Маски" (1913/1914, No 1) ("Не убий").

Полностью впервые - Литературно-художественные альманахи издательства "Шиповник", кн. 22. СПб., 1913 под названием "Каинова печать (Не убий)". Одновременно вышла в Берлине в издательстве Ладыжникова, а также отдельным изданием журнала "Театр и искусство" под названием "Каинова печать (Не убий)". Печатается по СС, т. 16 ("Не убий").

Указывая на источники драмы, писатель упоминал в интервью газете "Биржевые ведомости" о том, что в основу ее сюжета лег один из многочисленных судебных процессов, свидетелем которых он был, когда работал в молодости судебным репортером (Биржевые ведомости, 1913, 1 октября, веч. вып.).

"Старик Кулабухов, которого убивают,- не скупец. Дом его разворовали, и к этому он равнодушен: если и было что для него интересное, так только сам процесс расхищения, процесс разговоров по этому поводу, крика, насмешек и угроз. Его самого как бы очаровывает та злая сила, что есть в больших, плохо лежащих деньгах, увлекает та странная игра, при которой он и его деньги являются целью преступных вожделений. Он и трусит отчаянно, до дрожи в коленах, до смертельного холода в сердце - он же и сам лезет в драку, настойчиво и долго раздражает, пытает. В этом какой-то символ его заброшенной, одинокой, оголтелой старости: возможно, что сам он пришел к своему богатству через преступление или чьи-то большие и горькие слезы. По виду это грязный, неряшливый, пахнущий псиной старик, издерганный, кривляющийся, облезлый; любит грозить указательным пальцем.

Экономка Василиса Петровна - женщина лет 40-43: настоящий возраст трудно разобрать, так как в зависимости от переживаний и положения лицо и манеры сильно меняются - то молода, то стара. Лицо приятное, порой даже красивое. Всю жизнь с молодости служила в богатых домах, была хорошей, честной экономкой, насмотрелась на чужую роскошь, любит приличия и тишину. В юности имела короткий, но очень искренний, горячий роман. Были и другие связи, но мимолетные, входящие как бы в круг служебных обязанностей - но, во всяком случае, только с приличными господами. Получила некоторое образование, читала.

Яков-дворник - красивый молодец лет двадцати трех, по виду спокойный, очень вежливый, порою даже медлительный, но медлительность только наружная и нужна Якову для того, чтобы хоть несколько связать и задержать стремительность воли, дикий неугомон, почти вихрь, в котором напряженно трепещет его душа. Презрителен и горд до последней степени: отсюда та необыкновенная щедрость, с которой он расточает и ласку, и жизнь, и самое душу свою. Дарит от презрения, от невыносимой гордости, от единственного желания воздвигнуть под собою высочайшую гору; один из тех немногих, что, завоевав Царство Сибирское, легким жестом и с усмешечкой бросают его к чьим-то ногам: а мне ничего не надо! Таким он раскрывается постепенно. Иногда любит стать в позу, откровенно любуется собою - но по отношению к другим это самолюбование носит угрожающий характер. Речь свою, порою быструю до скороговорки или речитатива, отчетливо чеканит. Присловье: "как это говорится", служит для чекана и щегольства. Мука и великое страдание его в том, что он - не знает муки, не знает дурмана дешевых грез и обольщений. Единственным судом над собою признает только Суд Божий, но и туда идет не без намерения показать себя.

Феофан-странник - нечто огромное и даже страшное по виду, носит что-то вроде подрясника, стянутого по животу широким кожаным поясом, таскает здоровенную палку, топает здоровенными сапожищами. Голос трубный, яростно-громкий в начале, к концу же фразы переходящий в сдержанный, мягкий и даже Добродушный рокот. Носит в себе истинного пророка, но задавлен тяжестью тела и своей бессловесностью. Между пьяным и трезвым разница небольшая.

Маргарита-горничная - душа нежная и красивая, страстно нуждающаяся в признании. Чувствует себя цветком райским, благоухающим, а руки жизни грубы и тяжелы, тискают и мнут, ломают беспощадно. Обычный и будничный прием гостиных: целование дамской ручки мужчинами - для нее восторженная, наивная и несбыточная мечта о воскресении из мертвых.

Ничего специфического для дворника, горничной и экономки не должно быть в сценической характеристике означенных: просто люди.

Князь де - сравнительно молодой человек, лет 35-ти, изящный, скромный, с прекрасными манерами и воспитанием; росту высокого. Его мягкость и готовность имеют черты странного и даже загадочного непротивления злу, безмолвной, почти фаталистической покорности.

Зайчиков - беззаветно влюблен в князя, на этой любви построил последнюю жалкую храмину своей жизни. Любит Зайчикова и князь; и есть у них минуты интимные, часы сокровенные, когда прижимаются они друг к другу, как озябшие, и молчат, согласуя свою печаль. Внешне Зайчиков бурлив, порой актерски, а порой и искренне патетичен, и весь во власти сыгранных когда-то и виденных ролей - не только в манере речи, но и в переходах настроений.

При постановке режиссеру необходимо соблюсти следующее:

странность всей обстановки - то, что генерал на своем языке называет "фантасмагорией". Надо помнить, что жених нарочный, и все гости нарочные, и посаженый отец и мать нарочные; сочинив свадьбу и княжество, Василиса Петровна принимает их со всей серьезностью верующего, и для нее одной свадьба - нечто подлинное и настоящее. И разве только Зайчиков разделяет ее веру - когда в забвении чувств от любви к князю, от алкоголя, суеты и праздничной обстановки теряет границы между правдой и мечтою. Гости первого плана еще стараются играть настоящих гостей, но фигуры второго плана механичны, почти неподвижны, безмолвны и чужды.

В последнем действии выстрелы за сценой должны быть довольно часты, но отнюдь не громки: стреляют далеко, в прихожей или даже на лестнице" (Андреев Л. Каинова печать (Не убий). Драма в пяти действиях и картинах. Репертуар СПб. Императорского Александрийского театра. Театральное издание журнала -"Театр и искусство", б. г., с. 63-65).

"Не убий" Андреев писал во второй половине августа - в начале сентября 1913 г. В письме Немировичу-Данченко от 17 августа 1913 г. писатель говорит о своих планах засесть за драму в ближайшие дни, а 9 сентября уже высылает готовую пьесу адресату (Письма Л. Н. Андреева к Вл. И. Немировичу-Данченко и К. С. Станиславскому (1913-1917).- Уч. зап. Тартуского гос. ун-та, вып. 266. Тарту, 1971, с. 232, 233).

Уже в этом письме Андреев пытается объяснить своеобразие своей новой пьесы: "Не убий" примыкает к типу пьес "Савва" и "Дни нашей жизни", а в драматургической литературе вообще идет следом за Островским, "Властью тьмы", горьковским "Дном", конечно, отличаясь резко от упомянутых самой трактовкою сюжета. Оставаясь противником чистого реализма, я сгустил краски, некоторые положения и характеры довел до крайности, почти до шаржа или карикатуры, ввел изрядное количество "рож" и даже черных масок: вообще на старой литературной квартире расположился по-своему <...> Пьесу "Не убий" я написал в две недели (некоторые акты написав по два и даже три раза)..." (там же, с. 233).

В письме, датируемом серединой сентября 1913 г., Андреев в ответ на упреки Немировича-Данченко в неправдоподобии ряда персонажей и ситуаций продолжает уточнять особенности драматургического строения "Каиновой печати", убеждая своего адресата, что если большинство актов в ней "понимать как реальность, то они плоски: ну что такое эта дурацкая свадьба, и даже "с генералом"?.. Ведь на свадьбе все - как говорит генерал... И это потому, что вся Василиса - а значит, и вся линия ее - в призрачной мечте, в несуществующем, в неистовом желании сотворить себе свой мир. То-то и страшно <...> на той свадьбе, что никакой свадьбы нет и не было, а все только сочинено Василисой <...> И разве не призрак, не фантом милейший Зайчиков, весь составленный из обрывков ролей, абсолютно лишенный способности речи и где-то в глубине, под внешним покровом пьянства, грязи и лжи живущий святой и печальной жизнью? А милый князь - разве он не святой из святых?

Скажу больше: свят и Яков, и все они святы - и это только обман зрения, что кажутся они пьяницами, ворами, убийцами. Это только дьявола на них. И отсюда, повторяю, грубость красок, нарочитость шаржа, грим лиц и декораций ихней призрачной жизни. Нет тут реальности" (там же, с. 234-235).

Однако в письме от 13 сентября 1913 г. Немирович-Данченко дает Андрееву официальный отказ в постановке пьесы МХТом. Андреев передает пьесу московскому театру К. Н. Незлобина (премьера состоялась 20 декабря 1913 г.).

В Петербурге Андреев предназначал пьесу для постановки Александрийскому театру (роль Яшки писалась для H. H. Ходотова). Предлагая роль Василисы Петровны актрисе Александрийского театра М. Г. Савиной, автор уверял ее, что пьеса "написана в реальных тонах, близких к Островскому". Однако после прочтения "Не убий" Савина отказалась играть в ней (см.: Шнейдерман И. Т. Мария Гавриловна Савина. Л.-М., Искусство, 1956, с. 302-304), и пьеса была снята с репертуара. В прессе появились заметки, что якобы истинной причиной снятия пьесы дирекцией казенных театров в Петербурге было то, что фигура Феофана будто бы напоминает Григория Распутина (Театр, 1913, No 1397).

В сезон 1913/1914 г. пьеса шла также в ряде провинциальных театров (в Одессе, Баку, Воронеже, Нижнем Новгороде и др.). В 1914 г. пьесу также собирался ставить в берлинском "Немецком театре" М. Рейнгардт, однако по ряду причин постановка "Не убий" здесь осуществилась лишь в 1924 г. В 1916 г. был сделан фильм "Не убий" (сценарий Л. Андреева и В. К. Висковского).

Андреева, была большинством рецензентов признана неудачной. При этом существенная вина за неуспех возлагалась и на автора. "Автор справедливо уклонился от посещения премьеры своей пьесы: впечатление от нее сумбурное <...> После четвертого акта шиканье даже заглушило аплодисменты",- писал рецензент газеты "Театр" (1913, 21 декабря, No 1417, с. 9). По мнению другого критика, "многословие, высокопарность речи и претенциозность замыслов - эти обычные недостатки последних произведений Леонида Андреева легли всей тяжестью на "Каинову печать" <...> По содержанию же и даже по рисунку положений "Каинова печать" порою напоминает то Достоевского, то Толстого, то даже бульварные романы" (Туркин Н. Московские письма.- Театр и искусство, 1914, No 2, 12 января, с. 33-34). С ним солидарен и С. Яблоновский, утверждавший, что "Каинова печать", как многие последние андреевские драмы, написана "очень неровно": "...но только там, где раньше бывали яркие и оригинальные сцены,- теперь то Достоевский, то Щедрин, то Лев Толстой; все это, разумеется, опрощенное, разбавленное для всеобщего употребления, а там, где этого нет, начинается самый невероятный бульварный роман..." (Русское слово, 1913, 21 декабря, No 294).

В. Львов-Рогачевский, напротив, высоко оценивал именно сценические достоинства Пьесы, указывал на яркость и театральную пластичность ее образов, подчеркивал органичность связи с классической традицией. Однако критика не устраивало то, что было в драме принципиальной авторской установкой - двойственность, фантасмагоричная окраска реальнейших на первый взгляд эпизодов. По его мнению, "два тона пьесы не слиты в одном аккорде. Стиль гротеска не выдержан, трагическая карикатура все время переходит в веселенький водевиль <...> Художественность приносится в жертву сценичности". А это, в свою очередь, ведет к неясности в развитии драматического действия: "Покончил с собой Яков оттого, что в нем совесть заговорила, или он не выдержал геройскую борьбу с нагрянувшей полицией <...> Пьеса в целом рождает мучительное недоумение..." (Львов-Рогачевский В. Новая драма Леонида Андреева.- Современник, 1913, No 10, с. 245, 246).

Г. Чулков достаточно точно уловил синтез реального и метафизического начал в "страшной, жуткой и таинственной драме": "Ужас Андреева совсем не священный ужас, он подлинный, а не выдуманный <...> Убийство не причина, а следствие всеобщего сумасшествия <...> Василису Петровну мучает не столько совесть, сколько страх,- тот самый страх, который присутствует в драме в первые мгновения диалога и до конца. Вообще страшно. Смерть страшна, а жизнь еще страшнее. Где-то раздаются глухие выстрелы, а мы смотрим в раскрытую черную дверь. Там, в черной глубине, что-то происходит ужасное, но что именно, мы не знаем" (Чулков Г. Глухие выстрелы.- Отклики, 1914, No 1. Цит. по кн.: Чулков Г. Наши спутники: Литературные очерки. М., Изд-во Н. В. Васильева, 1911, с. 51, 52).

Куррикужюм витэ (от лат. curriculum vite) - описание жизни.

...ни слова, о друг мой, ни вздоха! - Строка из романса П. И. Чайковского "Молчание" на стихи А. Н. Плещеева.

Стр. 563. Менелик - император Абиссинии (1844-1913).

Стр. 564. - Из стихотворения М. Ю. Лермонтова "А. О. Смирновой".

Жизнь для жизни нам дана. - Строка из стихотворения И. П. Клюшникова "Жизнь" (1840).

...расслабленный из Капернаума... - Согласно евангельскому преданию, Иисус, будучи в городе Капернауме, исцелил больного (расслабленного) слугу сотника (От Матфея, 8, 5-13).

Плясовица Иродова - Саломея, см. примеч. к с. 460.

Стр. 593. - все только сон! - Измененная цитата из оды А. П. Сумарокова "На суету человека".