СЕДЬМАЯ КАРТИНА
Ничего не произошло. Ничего не изменилось. Все так же тяжко подавляют землю железные, извека закрытые врата, за которыми в безмолвии и тайне обитает начало всякого бытия, Великий Разум вселенной. И все так же безмолвен и грозно неподвижен Некто, ограждающий входы,- ничего не произошло, ничто не изменилось. Ужасен серый свет, немой, как серые камни, ужасно место - но Анатэма любит его. И вот снова показывается он; но не ползет он на брюхе собакою, не прячется за камни, как вор - как победитель, надменной поступью, медлительной важностью движений он старается закрепить свою победу. Но так как никогда не может быть правдивым дьявол и нет предела сомнениям его, то и сюда он вносит вечную раздвоенность свою: идет, как победитель, а сам боится, закидывает голову кверху, как властелин, а сам смеется над преувеличенною важностью своей; мрачный и злой шут - он тоскует о величии и, принужденный к смеху, ненавидит смех. Так, важничая чрезмерно, доходит он до середины горы и ждет в горделивой позе. Но как огонь сухое дерево, - пожирает безмолвие его неуверенную важность - и уже торопится он, даже не выдержав паузы, как плохой музыкант, скрыть себя и свои сомнения и свой ненавистный страх в густой чаще шуток, крика громкого и торопливых жестов. Топает ногой и кричит притворно-грозным голосом.
Анатэма. Почему нет труб и торжества? Почему закрыты эти старые и ржавые ворота? и никто не подает мне ключей? Разве в порядочном кругу так принято встречать именитого гостя, владетельного князя дружественной нам земли? Один швейцар, видимо, заснувший, и больше никого. Плохо. Плохо. (Хохочет. И, натягиваясь истомно, присаживается на камень. Говорит кротко и манерно-устало.) Но я не тщеславен. Трубы, цветы и крики - все это пустяки! Я сам слышал, как однажды трубили славу Давиду Лейзеру,- а что из этого вышло? (Вздыхает.) Грустно подумать. (Насвистывает грустно.) Ты слыхал, конечно, какая неприятность постигла моего друга, Давида Лейзера? Помнится, когда последний раз болтали мы с тобою - ты еще не знал этого имени... Но теперь ты знаешь его? Гордое имя! Когда я уходил с земли, вся земля миллионом голодных глоток выкликала это славное имя: Давид-обманщик! Давид-предатель! Давид-лжец! При этом, как мне показалось, некоторые весьма несдержанно упрекали и еще кого-то. Ведь не от своего имени действовал так неосторожно мой честный, безвременно погибший друг. (Некто молчит. И, дыша злобою, с торжеством уже не притворным, Анатэма кричит.) Имя! Имя того, кто погубил Давида и тысячи людей. Я Анатэма, у меня нет сердца, на адском огне высохли мои глаза, и нет в них слез, но если б были они - я все их отдал бы Давиду. У меня нет сердца - но было мгновение, когда что-то живое шевельнулось в моей груди, и я испугался: разве может родиться сердце? Я видел, как погибал Давид и с ним тысячи людей, я видел, как в пучину небытия, в мое жилище мрака и смерти низвергался его дух, черный, свернувшийся жалко, как дохлый червяк на солнце... Скажи, не ты ли погубил Давида?
Некто, ограждающий входы. Давид достиг бессмертия и живет бессмертно в бессмертии огня. Давид достиг бессмертия и живет бессмертно в бессмертии света, который есть жизнь.
Пораженный Анатэма падает на землю и мгновение лежит неподвижно. Затем поднимает голову, яростную, как у змеи. Затем встает и говорит со спокойствием безграничного гнева.
Анатэма. Ты лжешь. Прости меня за дерзость, но ты - лжешь. Конечно, власть твоя безмерна - и дохлому червяку, почерневшему на солнце, ты можешь дать бессмертие. Но справедливо ли это будет? Или лгут числа, которым подчиняешься и ты? Или все весы показывают ложно, и весь твой мир одна сплошная ложь? - жестокая и дикая игра в законы, злой смех деспота над безгласием и покорностью раба? (Говорит мрачно, в тоске бессмертной слепоты.) Я устал искать. Я устал жить и мучиться бесплодно, в погоне за ускользающим вечно. Дай мне смерть - но не терзай неведением меня, ответь мне честно, как честен я в моем восстании раба. Не любил ли Давид? - Ответь. Не отдал ли душу Давид? - Ответь. И не камнями ль побили Давида, отдавшего душу? - Ответь.
Да. Камнями побили Давида, отдавшего душу.
Анатэма (мрачно усмехаясь) на друга и во имя Давида производят насилия, убийства и грабеж,- не проявил ли Давид бессилия любви и не сотворил ли он великого зла, которое числом можно исчислить и мерою измерить?
Некто. Да, Давид сделал то, о чем ты говоришь; и сделали люди то, в чем ты упрекаешь людей. И не лгут числа, и верны весы, и всякая мера есть то, что она есть.
Анатэма (торжествующе)
Некто. Но не мерою измеряется, и не числом вычисляется, и не весами взвешивается то, чего ты не знаешь, Анатэма. У света нет границ, и не положено предела раскаленности огня: есть огонь красный, есть огонь желтый, есть огонь белый, на котором солнце сгорает, как желтая солома,- и есть еще иной, неведомый огонь, имени которого никто не знает - ибо не положено предела раскаленности огня. Погибший в числах, мертвый в мере и весах, Давид достиг бессмертия в бессмертии огня.
Анатэма. Ты снова лжешь! О, кто же поможет честному Анатэме? Его обманывают вечно. О! Кто поможет несчастному Анатэме, его бессмертие - обман. Ах, плачьте, возлюбившие дьявола, стенайте и горюйте, стремящиеся к истине, почитающие ум,- его обманывают вечно. Я выиграл - он отнимает, я победил - он победителя заковывает в цепи, властителю выкалывает очи, надменному - дает собачьи ухватки, виляющий и вздрагивающий хвост. Давид, Давид, я был тебе другом, скажи ему - он лжет. (Кладет голову на протянутые руки, как собака, и стенает горько.) Где истина? - Где истина? - Где истина? Не камнем ли она побита - не во рву ли с падалью лежит она... ах, свет погас над миром, ах, нет очей у мира - их поклевало воронье... Где истина? - Где истина? - Где истина? (Жалобно.)
Некто.
Анатэма. Скажи, увидит ли Анатэма врата открытыми? Увижу ли лицо твое?
Нет. Никогда. Мое лицо открыто - но ты его не видишь. Моя речь громка - но ты ее не слышишь. Мои веления ясны - но ты их не знаешь, Анатэма. И не увидишь никогда - и не услышишь никогда, и не узнаешь никогда. Анатэма - несчастный дух, бессмертный в числах, вечно живой в мере и весах, но еще не родившийся для жизни.
Анатэма вскакивает.
Анатэма. Ты лжешь - молчаливый пес, грабитель, укравший истину у мира, железом заградивший входы. Прощай - я честную люблю игру и проигрыш верну. А не отдашь - на всю вселенную я закричу: ограбили - спасите! Мне нечего делать, и я гуляю по миру. Ты знаешь ли, куда направляюсь я сейчас? Я пойду на могилу Давида Лейзера. Как тоскующая вдова, как сын отца, убитого из-за угла предательским ударом, - я сяду на могиле Давида Лейзера и буду плакать так горько, и буду кричать так громко, и буду звать так страшно, что не останется в мире честной души, которая не прокляла бы убийцу. Потерявший рассудок от горя, я буду показывать направо и налево: не этот ли убил? не этот ли помог кровавому злодейству? не этот ли предал? Я буду плакать так горько, я буду обвинять так грозно, что все на земле станут убийцами и палачами - во имя Лейзера, во имя Давида Лейзера, во имя Давида, радующего людей! И когда с горы трупов, скверных, вонючих, грязных трупов я возвещу народу, что это ты убил Давида и людей, - мне поверят. (Хохочет.) Ведь у тебя такая скверная репутация: лжеца - обманщика - убийцы. Прощай. (Уходит со смехом.)
Занавес
КОММЕНТАРИИ
Впервые - отдельное издание. СПб., "Шиповник", 1909.
Одновременно пьеса выпущена отдельной книгой в издательстве И. П. Ладыжникова .
Вошла в ПСС, т. 3 и СС, т. 11.
Премьера пьесы состоялась на сцене Московского Художественного театра 2 октября 1909 г. Режиссеры - Вл. И. Немирович-Данченко и В. В. Лужский. В роли Анатэмы - В. И. Качалов.
10 января 1910 г. состоялась тридцать восьмое и последнее представление пьесы.