ПЯТАЯ КАРТИНА
Время к ночи. Небольшой сельский домик, занятый германским штабом. У двери, которая ведет в помещение командующего армией, застывший часовой. В этой комнате все двери и окна открыты, за ними тьма. Освещена комната довольно ярко свечами. Два дежурных штаб-офицера лениво переговариваются, страдают от духоты. Лагерь спит; лишь изредка тяжелые размеренные шаги сменяемых пикетов и частей, сдержанные голоса, ругательства. Где-то в доме гудит динамо беспроволочного телеграфа.
Фон-Ритцау. Вы хотите спать, фон-Штейн?
Фон-Штейн. Спать - нет, курить - да.
Ритцау. Вредная привычка! Но вы можете покурить в окно.
Штейн. А если он войдет? Благодарю вас, фон-Ритцау. О, какая душная ночь, в легкие не попадает и капли чистого воздуха. Он весь отравлен гарью. Надо что-нибудь изобрести против гари, займитесь этим, Ритцау.
Ритцау. Я не изобретатель. Но сперва этот воздух надо выжать, как грязное белье, и высушить на солнце. Он мокр так, точно мы плывем под водой. Вы не знаете: он в хорошем настроении сегодня?
Штейн. А разве у него бывают настроения хорошие или плохие?
Ритцау. Колоссальная выдержка!
Штейн. Вы видели когда-нибудь его раздетым... ну полуодетым? Или чтобы волосы его не лежали, как на параде? Гениальный старик!
Ритцау. Он дьявольски мало говорит, Штейн.
Штейн. Он предпочитает, чтобы говорили его пушки. Это довольно сильный голос, не так ли, Ритцау?
Тихо смеются. Быстро входит высокий, красивый штаб-офицер и направляется к двери командующего.
Постойте, Блюменфельд! Новости?
Высокий отмахивается рукой и осторожно открывает дверь, заранее наклонившись для поклона. Делает карьеру!
Ритцау. Нет, он хороший парень. Я не могу, Штейн, я задыхаюсь.
Штейн. Вы лучше хотели бы быть в Париже?
Ритцау. Я предпочел бы всякую другую, менее несносную страну. Как здесь, вероятно, скучно зимой.
Штейн. Но мы их надолго избавили от скуки. Вы бывали в монмартских кабачках, Ритцау?
Ритцау. Натурально!
Штейн. Не правда ли, какая изумительная тонкость, культура и такой... оригинальный шик? К сожалению, нашим берлинцам до этого далеко.
Из двери, почти задом, выходит высокий. Вздыхает свободно и присаживается к говорящим. Вынимает сигару.
Фон-Блюменфельд. Как дела?
Ритцау. Хорошо. Мы говорили о Париже.
Штейн. Тогда и я закурю.
Блюменфельд. Курите. Он не выйдет. Хотите слышать колоссальную новость?
Штейн. Ну?
Блюменфельд. Он сейчас засмеялся!
Штейн. Черт возьми!
Блюменфельд. Честное слово. И двумя пальцами потрогал меня по плечу - вы понимаете?
Штейн (с завистью). Натурально! Вероятно, вы счастливый вестник, Блюменфельд?
Военный телеграфист, козыряя, подает Блюменфельду сложенную бумагу.
Телеграфист. Радиограмма, господин лейтенант.
Блюменфельд. Давай.
Не спеша кладет на подоконник сигару и по-прежнему, точно крадучись, входит в кабинет.
Штейн. Ему везет. Нет, что ни говорите про судьбу, а она есть. Кто этот Блюменфельд? Фон - а вы знали его отца? Или деда?
Ритцау. Имею основание думать, что деда у него вовсе не было. Но он хороший товарищ.
Блюменфельд выходит и снова присаживается к собеседникам, берет еще горящую сигару.
Штейн. Опять военная тайна?
Блюменфельд. Да, конечно. Все, что здесь говорится и делается, Штейн, есть военная тайна. Но это я могу вам сказать. Известие касается наших новых осадных орудий: они подвигаются успешно.
Штейн. Ого!
Штейн. О да!
Ритцау. Колоссально!
Блюменфельд. Дорога не выдержала тяжести и провалилась; наш очень беспокоился. Он приказал сообщать о движении через каждый километр.
Штейн. Теперь он заснет спокойно.
Блюменфельд. Он никогда не спит, фон-Штейн.
Штейн. Да, это правда.
Блюменфельд. Он никогда не спит, фон-Штейн! Когда он не принимает донесений или не командует, он размышляет. Как личный корреспондент его светлости, я имею честь многое знать, что не дозволено знать другим,- о господа, это удивительная, это гениальная голова!
Ритцау. Колоссально!
Входит еще один штаб-офицер, молоденький; отдает честь Блюменфельду.
Блюменфельд. Садитесь, фон-Шаусс. Я говорю о нашем.
Шаусс. О!
Блюменфельд. Это немецкая философская голова, орудующая с пушками, как Лейбниц с идеями. Все разгадано, все предусмотрено, движение наших миллионов приведено в столь стройную систему, что ею возгордился бы Кант! Нас ведет вперед, господа, несокрушимая логика и железная воля. Мы неумолимы, как судьба!
Офицеры тихими возгласами "браво!" выражают свое одобрение.
И как он может спать, когда движение наших армий есть лишь движение частиц его мозга! И зачем вообще спать? Я также мало сплю и вам, господа, советую не предаваться глупому сну.
Ритцау. Но этого требует организм.
Блюменфельд. Глупости! Организм - это выдумали доктора, которые ищут практики среди невежд. Я не знаю никакого организма. Я знаю только мои желания и мою волю, которая говорит: Гергард - делай, Гергард - иди! Гергард - бери! И я беру!
Ритцау. Колоссально!
Шаусс. Вы мне позволите, господин лейтенант, записать ваши слова в памятную книжку?
Блюменфельд. Пожалуйста, Шаусс. Вам что, Циглер?
Вошел старший телеграфист.
Циглер. Я, право, не знаю, господин лейтенант, но что-то странное... Вероятно, нас перебивают, но я ничего не могу понять...
Блюменфельд. Что такое? В чем дело?
Блюменфельд. Какая вода? Вы пьяны, Циглер! Тут пахнет водкой, а не водой. Инженер там?
Циглер. Он так же удивляется и не понимает.
Блюменфельд. Вы осел, Циглер! Надо вызвать...
Входит Командующий, высокий, прямо держащийся старик. Бескровное, сухое, бесстрастное лицо анахорета; от тонких, твердо сжатых губ залегли две неподвижные складки. Так же сух и бесстрастен голос.
Командующий. Блюменфельд!
Все вскакивают, вытягиваются и замирают.
Что здесь такое?
Блюменфельд. Я еще не успел расследовать, ваша светлость. Циглер докладывает...
Командующий. Что такое, Циглер?
Циглер. Ваша светлость, нас перебивают, я не знаю, но ничего нельзя понять. Разобрали одно только слово: вода. Потом опять: вода.
Командующий (поворачиваясь назад). Разберите, что там, Блюменфельд, и потом доложите мне...
Почти вбегает военный инженер.
Инженер. Где Блюменфельд! Виноват, ваша светлость!
Командующий (останавливаясь). Что там у вас, Клетц?
Инженер. На наши вызовы не отвечают, ваша светлость. Молчат, как мертвые; там что-нибудь случилось.
Командующий. Вы думаете, что-нибудь серьезное?
Инженер. Не смею думать так, ваша светлость, но меня это беспокоит. На наши самые энергичные вызовы ответом служит глубокое молчание. Но вот что-то хочет сказать Грейцер... Ну? Что там, Грейцер?
Вошел тихо телеграфист и застыл.
Короткое молчание.
Командующий (снова поворачиваясь к двери). Прошу распорядиться, господин лейтенант.
Делает шаг к двери и останавливается: за окном какое-то движение, легкий шум и голоса; часто повторяется слово: вода. Постепенно шум и голоса растут, местами переходят в гул огромной толпы.
Что это?
Все оборачиваются к окну. Вбегает расстроенный офицер, без фуражки, волосы в беспорядке, лицо бледно.
Офицер. Я к его светлости! Я к его светлости!..
Блюменфельд (шипит) . Вы с ума сошли!
Командующий. Успокойтесь, господин офицер.
Офицер. Ваша светлость! Имею честь доложить вашей светлости, что бельгийцы взорвали свои плотины, и нашу армию заливает вода. Вода!
Движение ужаса.
Надо торопиться, ваша светлость!
Командующий. Торопиться? Прошу вас успокоиться, господин офицер. Наши орудия?
Офицер. Уже затоплены, ваша светлость.
Командующий. Опомнитесь, вы ведете себя недостойно! Я спрашиваю: наши орудия?
Офицер. Затоплены, ваша светлость. Вода идет сюда. Необходимо торопиться, ваша светлость, мы в низине, мы в ужасной низине! Они взорвали плотины, и вода идет как бешеная. Сейчас она только в пяти километрах, и мы едва ли... Виноват, ваша светлость!
Молчание. Беспорядочный шум за окнами растет. Появились какие-то мерцающие светы. Чувствуется начало безграничной и безумной паники, которая сейчас охватит весь лагерь. Здесь все с тоской нетерпения смотрят на бесстрастное, теперь слегка окрасившееся кровью, сухое лицо.
Командующий. Но ведь это же... (с силой ударяет кулаком по столу)
Смотрит с холодной яростью, но все опускают глаза. Испуганный офицер откровенно перебирает ногами и косится на окно. Там светы все сильнее: видимо, зажгли какое-то здание поблизости. Нестройные голоса перешли в крики и рев: словно ревет испуганное стадо. Какой-то грохот, какие-то выстрелы. Здесь постепенно теряется дисциплина.
Блюменфельд. Они с ума сошли.
Офицер. Стреляют. Это ночное нападение!
Штейн. Но это не могут быть бельгийцы!
Ритцау. Но они могли воспользоваться...
Блюменфельд. Стыдитесь, Штейн! Стыдитесь, господа!
Командующий. Молчать! Я вас прошу...
Вдруг раздается пронзительный, дико плачущий звук рожка, приказывающего отступление. Его безумную песню ужаса подхватывает второй, третий, без счета - до самой глубокой дали. И одновременно возрастает испуганный рев.
(Кричит.)
Блюменфельд опускает голову.
Это не германская армия. Вы недостойны называться солдатами. Позор. Мне стыдно называться вашим генералом - трусы.
Блюменфельд (выступая, с некоторым достоинством).
Офицер. Э, мы не рыбы, чтобы плавать под водой...
Выбегает, за ним двое-трое других, паника растет.
Блюменфельд. Ваша светлость! Мы просили вас... ваша жизнь в опасности... ваша светлость.
Еще кое-кто выбегает; комната почти пуста; только часовой все в той же позе каменного изваяния.
Командующий. Но ведь это... (Снова с силой бьет кулаком по столу)...
Занавес