Леонид Андреев: Собачий вальс (действие 4)

ДЕЙСТВИЕ ЧЕТВЕРТОЕ

Та же обстановка. Вечер. В комнате трое: Елизавета, Карл и Феклуша.

Елизавета. Я хотела бы посмотреть другие комнаты. Это удобно, я не знаю.

Карл. Отчего же неудобно? Смотри, если это доставляет тебе удовольствие. А господина Феклуши можешь не стесняться, мы теперь с господином Феклушей друзья. Но как я потолстел, Лиза,- ты замечаешь?

Карл. Даже неприлично. За последнюю неделю опять прибавил полфунта, и это несмотря на гимнастику и верховую езду. Надо будет взять массажиста. Господин Феклуша, вы что делаете, чтобы быть таким тощим - вы скоро станете похожим на факира!

Феклуша. Что? Не знаю, Карл Эдуардович, никогда не взвешивался.

Карл. Лиза,- правда, что наш друг, господин Феклуша, похож на сумасшедшего, который удрал от надзирателя? Но что же ты не идешь, Лиза, смотреть? Иди, а мы здесь поболтаем. Что ты смотришь?

Елизавета. Карл,- неужели уже прошло полтора года, как мы с тобой здесь были? Смотри: те же ноты.

Карл. Да, Генрих консервативен. Вероятно, прошло, я, право, не знаю. И вообще, Лиза, я не понимаю прелести душу раздирающих воспоминаний, в этом отношении я европеец. Вот русские: те всегда не живут, а что-то вспоминают; и о чем бы они ни говорили или ни писали, это всегда похоже на воспоминание.

Карл. Генрих? В конце концов, я плохо знаю брата моего Генриха... впрочем, уверен, что, если он придет сейчас, он выгонит и меня, и тебя - несмотря на прелесть воспоминаний. Поторопись, душечка.

Феклуша. Они еще не скоро придут. Я их привычки знаю.

Карл. Тем лучше, я вовсе не желаю ссориться с Генрихом.

Елизавета. У меня уже умер муж, умер ребенок, а здесь все то же. Вот здесь будет голова Бетховена: когда же она будет? Карл, я пойду в те комнаты. Я скоро.

Карл. Иди. Выключатели у дверей, их легко найти. Иди, душечка.- Господин Феклуша, сядьте-ка ко мне поближе.

Итак, господин Феклуша? Но почему от вас так пахнет кислым пивом - вы всегда что-нибудь выдумаете? И вы больны или пьяны: что вы так таращитесь на меня? Ну-с?

Феклуша. Застраховал. В сто тысяч, как было сказано.

Карл (приподнимаясь). Так. А полис где, у брата?

Феклуша. Полис скоро будет. На днях обещал. Я вам верно говорю, Карл Эдуардович.

Карл. Так. (Ходит.) Нет! Нет. Вы лжете, господин Феклуша, вы лжете, я это вижу! Вы совершенно невыносимый дурак, Александров,- зачем вы лжете? Странный человек, который не понимает прямой своей выгоды и еще лжет. Или вам жалко того коньяку, который вы пьете с братом Генрихом? Но вы уже совсем спились, вас теперь же необходимо в лечебницу, у вас глаза как у собаки, когда у нее начинается бешенство. Мы, Тиле, можем пить очень много, у нас прекрасная наследственность, но вам я бы не посоветовал!

Феклуша. Я уже месяц ничего не пью. Достаточно!

Карл. Это звучит довольно сильно для Феклуши, но тогда отчего же у вас такие полоумные глаза? И что вам нравится в брате Генрихе? Он тренирует вас как шельму. Или вам его жаль, у вас человеческие чувства, господин Феклуша?

Карл. Фи, Александров! Бросьте! Даже неловко слушать. Наконец скажу вам откровенно; я немного медик и предсказываю вам, что через год никакое общество не возьмет Генриха на страх. В нем есть некоторые признаки, понимаете, которые мне не совсем нравятся, я боюсь за него.

Феклуша. Через неделю... через две недели будет полис.

Карл. И имейте в виду, господин Феклуша, что я лично не особенно заинтересован. Живется мне вообще не дурно, а вскоре - это пока секрет - я, вероятно, женюсь на Елизавете. А вы знаете, сколько у меня денег? - ну, то-то. А записочку вы, вероятно, также не приготовили - с вами невозможно иметь дело, Александров!

Карл (читает). "Прошу никого не винить в моей смерти. Завещания нет. Слуге Ивану выдать пятьсот рублей. Генрих Тиле". Так. Это вы сами придумали пятьсот рублей Ивану?

Карл. Нет - но вы гениальный мошенник, Феклуша: беру обратно все, что когда-нибудь говорил вам неприятного. И я знаю почерк Генриха - это шедевр. Изумительно. И бумага его!

Карл. Вам сколько лет, Феклуша,- сорок? Так я должен сказать вам, Феклуша, что вы сорок лет были болваном! Такой талант зарывать в землю! Непроходимо глупо, господин Феклуша! - с таким умением подделывать почерки вы давно могли бы составить состояние.

Карл (прячет записочку в бумажник). А вот это уже нет, шалости. Покажете полис, тогда получите и ваше произведение: тогда оно будет в надежных руках. Компренэ, господин Феклуша?

Феклуша (колеблется). Ну, хорошо. Вы тоже очень большой мошенник, Карл Эдуардович.

Карл (равнодушно). Так себе. Надо же как-нибудь жить, Феклуша, на улице деньги не валяются. Дайте мне миллион и тогда требуйте честности, а ездить на извозчике, пока вы будете катать в автомобилях - слуга покорный. Но бойтесь одного, Феклуша,- жадности: вот что губит нашего брата... А вот и Лизочка. Ну как, Лизетт, пролила слезу?

Карл. Не знаю, у Генриха много нелепых фантазий. Кажется, детская... (Смеется.) Для твоих неродившихся детей, Лизетт!

Феклуша. Да, детская. Генрих Эдуардович тогда сгоряча не велели ее трогать, да так и забыли, должно быть,

Елизавета. Выйди отсюда, Карл, и попроси с собою Александрова, я хочу остаться одна. Тебе не трудно?

Карл. Нисколько. Пойдемте-ка, господин Феклуша, поболтаем. Вы сегодня очаровательны, как невеста, Феклуша, я в вас влюблен. Тогда позови, Лиза.

Выходят. Елизавета одна, держит в руках кружевной носовой платок. В ушах большие бриллианты.

Елизавета. Как это странно: уже три года прошло, умерли и похоронены муж и ребенок, а здесь все то же, и квартира ждет меня. Кто же я? Я - Лиза. Нарочно, я только что приехала из Москвы... тогда приехала и пришла к Генриху, а его нет дома, и я жду. Тогда я могла входить прямо и ждать. Генрих, я жду тебя!

Молчание.

Молчание. Елизавета плачет.

Я люблю тебя, Генрих! Я рада целовать стол, за которым ты сидишь, целовать пол, по которому ты ходишь, целовать комнату, в которой я сама не захотела жить. Сама? Не знаю. А кто же, если не я сама? Я люблю тебя, Генрих. Клянусь Всемогущим Богом, я люблю тебя, Генрих, и никого не любила, кроме тебя, и никого не звала, кроме тебя! Ты сильный, и ты не прощаешь: ты выгнал меня вон, когда я постучалась в твою дверь: пойди прочь, сказал ты. Пойди прочь, недостойная Елизавета! - сказал ты и закрыл дверь. И я ушла. Я люблю тебя, Генрих. (Плачет.) Отчего же ты так печален, Генрих, если ты не любишь меня? Вчера ты шел по набережной и думал, что ты один, а я ехала в карете и тихонько смотрела на тебя в окно: ты был так печален! И я влюбилась в тебя, как девочка, а ты думал, что ты один - шел печально и не видел никого. Может быть, ты тоже плакал, Генрих? Может быть, ты также думал о неродившихся детях? О, какое ужасное слово: неродившиеся дети! Кто не родился? Кто не увидел света? Кого здесь ждали и кто не пришел? Кто не родился? Кто не пришел? Генрих! Генрих!

Молчание.

Боже, сотвори так, чтоб душа моя осталась здесь, чтобы она сделалась воздухом, который обнимет его! Он придет, печальный,- и вдруг ему станет тепло, он улыбнется и скажет: отчего так хорошо в этой комнате? Как хорошо! Кто целует меня? Это ты, Лиза? Это ты, Лиза?.. (Плачет.) Твоя мама, которая умерла давно и не может проклясть меня, потому что умерла давно, учила тебя играть; ты был маленький, и она сама переставляла твои пальчики - тогда у тебя были маленькие пальчики. Потом ты играл мне,- я сидела вот здесь, а ты играл, и ты хотел, чтобы я смеялась, а мне вдруг стало так печально и страшно - я вдруг возненавидела тебя и твою квартиру - возненавидела твою маму - мне стало печально и страшно! Тогда я ничего не понимала, я уехала в Москву, а теперь я знаю: ты играл о неродившихся детях, твой смех был печалью - Генрих, зачем ты играл мне? Кто не родился? Кто не увидел света? Кого здесь ждали - ждали - ждали - и кто не пришел? Генрих! (Плачет.) (Плачет. Становится на колени и опускает голову на клавиши рояля. Встает, оправляет волосы и лоб, как бы стирая что-то с лица; зовет:) Карл!

Входят Феклуша и Карл.

Карл. Что, уже домой? Пора. Черт знает, что такое, Лиза: только сейчас я хвастал Феклуше своим здоровьем - и вдруг в сердце пренеприятнейший перебой! Как ты думаешь, это не может быть пороком сердца?

Елизавета. Не думаю. Едем же. До свидания, Александров.

Карл. Да и я не думаю, чтобы порок, но ужасно неприятно. Нет, к черту все, завтра же за массаж! Прощайте, Феклуша, и, пожалуйста, эти дни не тревожьте меня, я буду отдыхать, а через недельку заходите. Или лучше я вам сам напишу, когда прийти...

Карл. Да подожди ты! Я по два часа тебя жду, можешь же и ты подождать меня одну минуту! - Так помните же, Александров, я сам напишу, когда зайти. Только чтобы все было готово: понимаете? Пора перестать быть таким глупцом, у вас дети. Ну... идем. Недостает теперь еще Генриха встретить: черт побери твои фантазии, Лиза!

Выходят.

Феклуша (говорит в прихожую). Дверь закрывается сама, Карл Эдуардович.

Феклуша. Прощайте. (Феклуша один. Садится у стала, вынимает из кармана конверт и из него аккуратно сложенную бумажку, читает:) "Прошу никого не винить в моей смерти. Завещания нет. Слуге Ивану прошу выдать пятьсот рублей. Генрих Тиле". Так, превосходно-с. Он думает, что у меня одна записочка, а у меня две: дурак Карлуша. Жаден, а дурак. И не заметил, что на той числа нет, а этот не может числа не поставить - дурак Карлуша. И "эр" там написано с отличкой от его почерка, тоже не видал от жадности. Вот такие-то попадаются, дураки - правду этот говорит. (Подходит к зеркалу, вынимает гребешочек и причесывается, стряхивая волосы.) Лезут, проклятые! Должно быть, чахотка - холодно и потею... ну, так я ж тебе покажу мою чахотку! (Ходит по комнате, презрительно разглядывая вещи.) (Пробует открыть запертый стол, перебирает бумаги, презрительно отшвыривая их.) Порядок! Мошенники! Я тебе покажу твой порядок! (Садится у стола и размахивает руками.) А хорошо бы под Николаевский мост мину подложить и взорвать - чтобы все полетели к чертовой матери. Да. А можно и под весь город мину подложить, в десять тысяч пудов... тогда и сам полетишь к черту. Нет, отчего же сам? Провод можно сделать до Шувалова и кнопку где-нибудь на дереве, в лесочке: нажал раз - вот все и полетели к черту. А придется-таки мне в сумасшедший дом: вертелся, вертелся, а теперь не отверчусь. Нет! Шалишь! (Задумывается. ) Бить там будут, здорово бьют там, говорят, ребра ломают - вот это неприятно. И стол, говорят, плохой: сумасшедший-то не понимает, а жаловаться начнет, сейчас ему ребро пополам: не ври! Сумасшедший никаких прав не имеет, вот это несправедливо, куда закон смотрит. Конечно, можно и тихо сидеть, тогда тебя никто не тронет, да и сторожа тихих любят: тоже небойсь немало намучились ребятки. Ох, не мало! Ну, да: тихо!." (Встает и начинает ходить все быстрее.) Хорошо говорить тебе? тихо. Да. Тебе хорошо, а мне нехорошо. Да. А мне нехорошо... (Кружится бестолково по комнате, невнятно бормочет, не замечает вошедшего Генриха Тиле.)

Феклуша. Я-то? Ничего. Здравствуйте, Генрих Эдуардович.

Феклуша (смеется). Разве бормотал? Не с кем поговорить, так я с собою рассуждаю. Товарища себе нашел, такой же умный, как и я.

Феклуша. Кому мои глупости интересны! Так, о житейском. Дождь на дворе?

Феклуша. Генрих Эдуардович, а Иван ушел. Говорит, что вы сегодня его отпустили?

Тиле. Да, я его отпустил. Сядь, пожалуйста, и помолчи.

Молчание.

Феклуша. Что это, Генрих Эдуардович, у вас такой вид исхудалый, вы не больны ли? К доктору бы сходили.

Тиле. Нет, я здоров. Вероятно, устал сегодня на собрании, много говорить пришлось о делах. О делах, Феклуша. Спорил с глупцами и устал. Ты надолго ко мне?

Молчание.

Тиле. Жаль, что камина у меня нет. Все обдумал, а камин позабыл... правда, квартира с отоплением. Ну?!

Феклуша. Генрих Эдуардович!.. В ваших планах произошла перемена. Хоть вы поклянитесь мне...

Тиле. Да? Постой: откуда здесь пахнет духами? Да, пахнет. Уж не стал ли ты душиться, Александров?

Феклуша. Вы уж выдумаете! Никаких духов я не слышу.

Тиле. Нет, пахнет. Впрочем, это не важно. Что же ты Желаешь сказать мне? - говори.

Феклуша. Я уже сказал. В ваших планах произошла перемена - скажите правду, Генрих Эдуардович, на колени перед вами стану, пять лет в церкви уж не был, а теперь в церковь пойду, молиться за вас буду. Скажите правду!

Тиле. Очень ты любишь становиться на колени, Александров. Какую правду? Я сегодня устал.

Феклуша. Ну... голубчик, ну, миленький! Товарищами ведь были, вспомните, как маленькие были, как в Петершуле учились... Скажите! Отпустите мою душу, не могу я больше! (Плачет.)

Тиле. Ты тоже плачешь? Странно. Сегодня я почему-то вижу очень много слез. Сегодня я был на вокзале...

Тиле. Поезда смотрел... нет, письмо отправлял. И вот я увидел старую женщину в платке, которая шла по перрону, и была совсем одна, и плакала при всех. Странно... (Задумывается.)

Феклуша. На улице редко кто плачет: разве только пьян или родственника хоронит.- Генрих Эдуардович, внемлите, а то... опять заплачу!

Тиле. Да? Не надо. Нет, в моем плане существенной перемены не произошло. И уже с завтрашнего дня для тебя наступает спокойствие: завтра я уезжаю.

Тиле. Тсс!.. Сейчас мне трудно говорить с тобой, Феклуша, старый товарищ, но завтра ты еще зайдешь ко мне и все узнаешь. (Усмехаясь.) Но только не вздумай гнаться за мной - не догонишь!

Феклуша. Дураку и хитрость не помогает, только себя и обманешь. Пораньше утром зайти, до службы?

Тиле. Можно и пораньше. Теперь же иди домой и спи спокойно, Феклуша, старый товарищ. Дети твои здоровы?

Феклуша. Что им делается, здоровы, должно быть. Отчего вы коньяк бросили пить, Генрих Эдуардович, у вас даже лицо потемнело?

Феклуша. Сегодня ровно месяц, как мы последний раз пили коньячок... Помните, как вы называли коньячок? Ну, пойду, не буду вам мешать. (Тихо.)

Тиле. Тсс! Молчи. Спокойной ночи, Феклуша, иди. Ты в калошах: идет сильный дождь. Прощай, до завтра.

Феклуша. А если до завтра, так, значит, не прощай, а до свиданья. До свиданья, Генрих Эдуардович. Спокойной ночи... и уж скажу вам: хорошо вы делаете, что эту квартиру бросаете! Тогда я молчал, а теперь можно сказать: бросайте вы ее поскорее! Если в ней одному час пробыть, так с ума сойдешь, ей-Богу!

Феклуша. Прощайте.- Можно мне еще сказать? Всех людей я понимаю и могу с лица угадывать, кто к чему склонен, а вот смотрю я на вас... строги вы очень! (Тише.) И не знай бы я ваших мыслей...

Феклуша (с внезапной яростью) . Нечего цыкать, мы люди свои! Эка! Я и сам так цыкну!..

Молчание.

Феклуша. Я знаю, Генрих Эдуардович. (Идет, Тиле смотрит ему вежд, вдруг останавливает.)

Тиле. Постой. Идет сильный дождь, вот тебе на извозчика. Бери же.

Феклуша. Спасибо... Ну, и зачем так много? Мне совестно, ей-Богу!

Феклуша. Генрих Эдуардович!.. Смотрю я себе на руку и думаю: дали вы мне двадцать пять рублей - а отчего я не радуюсь? Конечно, деньги уж не такие большие, а все-таки, будь это прежде, я бы колесом ходил. А сейчас смотрю и... или это после слез так кажется? Будто за мои слезы и побольше бы следовало? Или так по расчету выходит? (Не поднимая глаз.) Извините.

Выходит. Слышно, как стукает дверь, закрываясь. Тиле один. Смотрит на часы.

Тиле. Уже одиннадцать. Надо снять воротничок. (Снимает воротничок, манжеты, сюртук; все аккуратно складывает на кресло. Ходит по комнате, тяжело и медленно, как налитый чугуном. Пытается протереть стекло, за которым неслышный городской дождь.) Так. Сейчас одиннадцать, а солнце всходит почти в семь - сколько же еще часов будет темнота? Много - не надо цифр, Генрих, Генрих Тиле - просто скажи: много! Много часов, много темноты. Я никогда не думал о, том, что делают люди, когда кончают с жизнью и убивают себя, и теперь мне странно, я не умею себя вести. Может быть, надо сидеть за столом, а я хожу? Надо сделать. (Садится, но сейчас же встает и снова ходит.) Нет! Пустяки! Самоубийцы просто не думают о том, надо ли им ходить или сидеть. Вероятно, ходят. Но откуда здесь так пахнет духами - сладкие, странные, печальные духи. Так душатся женщины, которые молоды и хотят любви. Но сердце у них печально... Печальные духи! Печальные женщины, печальная Елизавета - теперь я ее не помню, а когда-то я ее любил, что-то было такое - была печаль. Боже мой! Зачем я говорю: Боже мой? - Боже мой! Я ничего не знаю, я ничего не понимаю, я никого не люблю. Убийца? - Вор, укравший миллион? - Генрих Тиле, любивший точность? - не знаю. Было все - и не было ничего. Зачем я бил по столу кулаком, зачем я кричал? Зачем Генрих Тиле писал цифры, столбцы чисел, бесконечный караван в бесконечной пустыне? Было все, и не было ничего. Был странный человек, который метался, кричал, надевал рыжий парик, как клоун, глотал огонь. И был другой странный человек, который ходил в банк, выгонял чиновников, имел строгий вид и назывался - Генрих Тиле. Что за чепуха - Генрих Тиле! И кто будет лежать в гробу: Генрих Тиле или тот? А где буду я? Вот я уже подумал про гроб, белый с кистями. Мне страшно. Неужели все кончено? Мне страшно! Неужели действительно пришло это? Жил, жил и вдруг - это. Это! Какой ужас! Нет, какой ужас!

Нет! Нет! Мне не страшно - о черт! Мне не страшно,- о, берегись обмана, берегись обмана, берегись обмана. Итак, гроб, белый с кистями, а в нем кто-то. Да, конечно: это страшно Генриху Тиле с его цифрами, это страшно тому другому, который хотел украсть, кого-то убивал, кого-то насиловал и надевал рыжий глупый парик злодея. Но где же я? - Боже мой, великая мудрость и любовь, ответьте мне: где же был я с моей великой, печальной и одинокой душою? Меня нет. Нет никого. Нет ничего. Один ужас - и это.

Мне холодно. Нет, не мне, а здесь холодно. Зачем я снял сюртук, надо надеть. Такие манжеты носил Генрих Тиле. (Забывает надеть сюртук.) Но это невыносимо, это пустые комнаты так ужасно действуют на меня - как будто там убийца. В каждой комнате спрятался убийца и ждет. Хорошо бы там зажечь свет, но я боюсь туда войти. А здесь можно, о, здесь можно. (Зажигает новые лампочки. Светло.) Теперь светло: но какая странная чужая комната. И теперь еще больше нет никого - так говорится: еще больше нет никого? И опять пахнет духами - кто здесь пахнет духами? Это убийцы пахнут здесь духами? Чтобы черт взял того, кто это выдумал! Надо идти в спальню. (Открывает ящик стола, вынимает револьвер и деловито рассматривает его; кладет на стол. Про себя:) Стреляться надо там, где спишь. И с головой закрыться одеялом, как будто спать, тогда не заметишь. Так. Надо что-то еще... что? Я все забыл. Что? Ах да, надо написать записку... Где бумага, бумага, чернила, чернила? Нет. Не надо записки. Это пустяки. Все было - и не было ничего и это.

Надо идти в спальню. Что я забыл? Боже мой,- зачем я говорю: Боже мой? - Боже мой, я что-то забыл. Что? Ну да, вот это! Вот это! (Садится к роялю.) Теперь я сыграю "Собачий вальс". Слушай, Генрих Тиле,- я тебе сыграю в последний раз мой любимый "Собачий вальс". Так мама учила меня играть. (Играет - сперва громко, потом все тише. К концу, оборвав музыкальную фразу, падает на рояль и беззвучно плачет. Молча и осторожно закрывает крышку рояля, берет со стола револьвер и идет к спальне. Останавливается, говорит неторопливо:) Что еще? Ах, но что еще? (С недоумением осматривает комнату.) Надо... надо - что надо? Надо закрыть свет, да, вот что надо. Будет гореть всю ночь.- Пусть горит. (Уходит в спальню. Мгновение тишины. Снова выходит из спальни, - уже без жилета - и что-то озабоченно и молча ищет. По-видимому, или забыл, или не находит. Ищет. И не найдя и уже перестав думать о том, что искал, теми же быстрыми шагами уходит в спальню.)

Занавес

КОММЕНТАРИИ

Впервые - в журнале "Современные записки" (Париж), 1922, No 10, с. 1-66. Тогда же пьеса вышла отдельным изданием в США. Сохранилась авторизованная машинописная копия пьесы (ИРЛИ, ф. 9, оп. 1, ед. 12). Переведена на испанский язык (1931).

Андреев начал работу над "Собачьим вальсом" осенью 1913 г. 24 сентября он сообщал Вл. И. Немировичу-Данченко, что "недели через две пьеса будет готова (уже написал полтора акта) " (Письма Л. Н. Андреева к Вл. И. Немировичу-Данченко и К. С. Станиславскому.- Уч. зап. ТГУ. Вып. 266, с. 235). Уже в этом письме он характеризовал пьесу как "вещь о-ч-е-н-ь странную!" (там же). Потом этот мотив неизменно возникает в письмах, когда речь заходит о "Собачьем вальсе". "Собачий вальс" кончил,- сказано в письме к Немировичу-Данченко от 22 октября 1913 г.- но... странная это вещь, и стою я перед ней, разинув рот-а еще автор!" (там же, с. 236). Видимо, неуверенность в конечном результате ("может быть, и очень хорошо... а может, меня драть надо батогами" - там же) привела к тому, что Андреев, познакомив с первым вариантом ближайших друзей, все-таки на время прервал свою работу. 5 марта 1914 г. он писал из Рима литератору А. А. Кипену: "Относительно "Собачьего вальса", конечно, у нас нет таких разногласий, чтобы через две минуты разговора не превратились бы в полное согласие. А ваше отношение таково для меня, что заставило меня внутренне пересмотреть вещь, дало желание ее закончить" (ИРЛИ, ф. 9, оп. 2, ед. 23). Но только 26 июня 1916 г. Андреев написал Немировичу-Данченко, что "Собачий вальс" закончен и что это "вещь очень большая (это мое мнение)" (Уч. зап. ТГУ, вып. 266, с. 277).

Начались переговоры о постановке пьесы в МХТ. Немировичу-Данченко казалось, что это "опять вызов публике". Андреев с этим соглашался: "...по самому существу своему и, конечно, по форме - вызывающ. Это правда, тут пахнет порохом и Гинденбургом. Не представление, а сражение" (там же, с. 279). Увлекшись идеей, что МХТу нужен "бой", "война" с публикой, Андреев настаивал на необходимости постановки там его пьесы (см.: БеззубовВ. И. Леонид Андреев и Московский Художественный театр.- Уч; зап. ТГУ. "Собачий вальс", "вещь, около которой поднимется большой собачий вой. Пытаюсь ставить, хотя едва ля найдутся смелые театры и актеры, которые не побоялись бы неизбежного провала" (там же, с. 236). И тем не менее он все настойчивее думал о реальной постановке. "Для постановки, притом скорой, все удобства,- писал он Немировичу-Данченко 4 сентября 1916 г.- Роли крупные и всего их четыре: для призывного возраста только одна. Декорациям грош цена и неделя времени. Все - в искусстве театра, игры, в таланте, в человеческой душе. Мрачно?- но мы не куплетисты. Остро, беспокойно, тревожит, раздражает мещанина?- но мы искусство" (Уч. зап. ТГУ. Вып. 266, с. 282). Он предлагал распределение ролей: Генрих Тиле - В. И. Качалов, Феклуша - И. М. Москвин, Счастливая Женя - Ф. В. Шевченко (см.: там же). "Собачий вальс",- продолжал он,- не есть озорство или вызов, или погоня за пикантностью - нет! "Собачий вальс" - это такое же обобщение, как и "Тот". "Собачий вальс" - это самый потайной и жестокий смысл трагедии, отрицающей смысл и разумность человеческого существования. Уподобление мира и людей танцующим собачкам, которых кто-то дергает за ниточку или показал им кусочек сахару,- может быть кощунством, но никак не простым и глупым неприличием" (там же, с. 282- 283). Он писал о заглавии: "Конечно, пока вещь не понята и не растолкована понимающими, это заглавие будет щипать в носу и исторгать шокинговы слезы, но это ненадолго. Когда вещь уже была написана, я узнал случайно, что "Собачий вальс" затронул не одно мое воображение: оказывается, ряд замечательных композиторов сочинили вариации на тему собачьего вальса - видимо, искали и находили в нем какое-то богатство хотя бы музыкальных возможностей" (там же, с. 283).

Но Немирович-Данченко молчал. 29 сентября 1916 г. Андреев просил поторопиться с ответом и писал, что в том случае, если МХТ не возьмет пьесы, он вообще не собирается ее ставить (там же).

газетах писали, что Андреев передал "Собачий вальс" для прочтения директору императорских театров В. А. Теляковскому, а затем пьеса поступит в Театрально-литературный комитет, было замечено, что она "производит при чтении жуткое впечатление" (Раннее утро, 1916,29 сент., No 229.) В октябре сообщалось, что пьеса принята к постановке в МХТ (День, 1916, 25 окт., No 294). И почти одновременно, что предполагается работа над "Собачьим вальсом" в Александрийском театре (режиссер - Н. В. Петров, в главной роли - Р. Б. Аполлонский.- Театральная газета, 1916, 16 окт. No 42). В результате переговоров с Советом МХТ было решено начать репетиции в ноябре 1916 г. Режиссером спектакля должен был стать А. А. Санин. Однако в связи с революцией постановка не осуществилась.

Премьера "Собачьего вальса" состоялась в Показательном театре 1 января 1920 г. Режиссеры - В. Г. Сахновский и И. Н. Певцов, художник - Д. Л. Колтунов. Роли исполняли: Генрих Тиле - И. Н. Певцов, Карл Тиле - А. П. Кторов, Феклуша - Н. Н. Горич, Недостойная Елизавета - Бершадская, Счастливая Женя - Э. А. Весновская, гость - И. В. Штраух. В. Ашмарин писал, что "последняя премьера Показательного театра производит удручающее впечатление своей ненужностью, неврастеничностью и запоздалостью" (Известия, 1920, 4 янв., No 3). В. Масс назвал "Собачий вальс" ненужным, неудачным и тенденциозным произведением" (Вестник театра, 1920, No 52, с. 2). Об этом же писал и М. Загорский, но находил, что Певцов играет роль Генриха Тиле "с большим нервным напряжением и взволнованностью" (Вестник театра, 1920, No 49, с. 11).

Работа Певцова над образом Генриха Тиле позволила Хр. Херсонскому, который не пропускал ни одной репетиции пьесы, оставить интересные воспоминания. В день премьеры он слушал Певцова, "затаив дыхание, завороженный его драматической страстью, всем, что он подкладывал под каждую фразу" (см.: "Илларион Николаевич Певцов. Литературно-театральное наследие. Воспоминания о Певцове". М., ВТО, 1978, с. 156).

Стр. 251. Донон - один из самых шикарных ресторанов старого Петербурга. В начале XX в. имя Донона носили два заведения. Один, так называемый "Старый, или Большой Донон", располагался на Благовещенской пл., д. 2 (ныне - пл. Труда), другой - "Донон и Бетан" - на Мойке, д. 24.

Стр. 255. "Концерт" Джорджоне - знаменитая картина Дж. Джорджоне "Сельский концерт", находится в Лувре.

Екатерининский канал - Канал в Петербурге, соединяющий между собой две реки - Фонтанку и Мойку (ныне - канал Грибоедова).

Стр. 278. "К отцу, весь издрогнув, малютка приник..."

Стр. 279. Счастливые часов не наблюдают - ставшая пословицей реплика из комедии А. С. Грибоедова "Горе от ума" (д. 1, явл. 4).