Океан

Андреев Леонид
Океан

Действие происходит в 1782 году.

Картина 1

На океан ложатся мглистые февральские сумерки. Недавно был снег, но растаял, и теплый воздух тяжел и влажен; в глубину материка неслышными толчками гонит его морской юго-западный ветер и на смену приносит свой - душисто-острое сочетание морской соли, безграничной дали, ничем не нарушаемого, свободного и таинственного простора. В той стороне, где должно садиться солнце, происходит бесшумное разрушение неведомого города, неведомой страны: в огне и дыме рушатся здания, пышные дворцы с башнями; целые горы расседаются бесшумно и клонятся медленно, падают долго. Но ни крика, ни стона, ни грохота падения не доносится на землю - чудовищная игра теней совершается бесшумно; и безгласно приемлет ее, отражая слабо, к чему-то готовый, чего-то ждущий великий простор океана.

Тишина и в рыбацком поселке. Рыбаки ушли на ловлю, дети спят и только беспокойные женщины, собравшись у домов, разговаривают тихо, медлят отойти ко сну, за которым всегда стоит неизвестность. Свет моря и неба позади домов, и дома и темные крыши их черны и остры, и нет перспективы: и дальние и близкие стоят рядом, как бы входят один в другой, обнимаются крышами и стонами, жмутся друг к другу, охваченные тем же беспокойством вечной неизвестности. Тут же и маленькая церковь, боковая стена ее, сложенная грубо из гранитных необтесанных камней, с глубоким затаившимся окном.

Осторожный звук женских голосов, смягченных беспокойством и наступающей ночью.

- Сегодня можно спать спокойно. Море тихо, и прибой бьет как часы на колокольне у старого Дана.

- Они придут с утренним приливом. Муж сказал, что они придут с утренним приливом.

- А может быть с вечерним: лучше думать так, чтобы не ждать напрасно.

- Но печь надо топить.

- Когда мужчин нет в доме, то не хочется зажигать и огня. Я никогда не зажигаю огня, даже когда не сплю, мне кажется, что огонь приносит бурю. Лучше притаиться и молчать.

- И слушать ветер? Нет, это страшно.

- А я люблю огонь. Я и спать хотела бы при огне, но муж не позволяет.

- Почему не идет старый Дан? Уже пора вызванивать часы.

- Сегодня Дан будет играть в церкви: он не терпит тишины, как сегодня. Когда море ревет, Дан прячется и молчит - он боится моря. Но стоит волнам умолкнуть, Дан тихонько выползает и садится за свой орган.

Женщины тихо смеются.

- Он упрекает море.

- Жалуется на него Богу. Он очень хорошо жалуется: хочется плакать, когда он рассказывает Богу о погибших в море. Мариетт, ты видела сегодня Дана? Отчего ты молчишь, Мариетт?

- Мариетт, ты слышишь? Анна спрашивает тебя, видела ты сегодня Дана?

- Да, кажется. Не помню. Он в своей комнате. Он не любит уходит из комнаты, когда отец уезжает на рыбную ловлю.

- Дан любит городских священников. Он никак не может привыкнуть к тому, что священник ловит рыбу, как простой рыбак и уходит в море с нашими мужьями.

- Он просто боится моря.

- Как хотите, но, по моему мнению, у нас - самый лучший в мире священник.

- Это правда. Я его боюсь, но люблю, как отца.

- Прости меня Бог, но я гордилась бы и радовалась постоянно, если бы была его приемной дочерью. Слышишь, Мариетт?

Женщины тихо и ласково смеются.

- Ты слышишь, Мариетт?

Мариетт отвечает:

- Слышу. Но разве вам не надоело смеяться все над одним и тем же? Да, я его родная дочь - неужели это так смешно, что вы будете смеяться всю жизнь!

Женщины смущенно оправдываются.

- Но он сам смеется над этим.

- Аббат любит пошутить. Он так смешно говорит: моя приемная дочь, а потом бьет кулаком и кричит: родная, а не приемная. Пусть хоть лопнет папа от злости; а она моя родная дочь.

Мариетт . Я никогда не знала моей матери, но ей было бы неприятен этот смех. Я чувствую это.

Женщины замолкают. Равномерно и глухо с правильностью большого маятника, ударяющего о берега, бухает прибой. Все еще падает на небе неведомый город, объятый огнем и дымом, и все не может упасть; и ожидает море. Мариетт поднимает опущенную голову.

- Ты что хочешь сказать, Мариетт?

- А тот не проходил? - спрашивает Мариетт тихо.

Женщина пугливо говорит.

- Нет, не проходил.

- Прошел. Я видела из окна, как он проходил.

- Ты ошиблась, это был кто-нибудь другой.

- Кому здесь быть другому? И разве можно ошибиться, если хоть раз увидишь, как он шагает. Других таких шагов нет ни у кого.

- Так ходят морские офицеры, англичане.

- Нет, разве я не видала в городе морских офицеров? Они ступают твердо, но открыто, им может поверить и девушка.

- Ой, смотри!

Боязливый и осторожный смех.

- Нет, не смейтесь. Он идет и не смотрит под ноги, он ставит ногу так, будто сама земля должна бережно принять ее и поставить. А если камень? - у нас много камней.

- При ветре он не сгибается и не прячет головы.

- Ну, да. Ну, да. Он не прячет головы.

- Правда ли, что он красив? Кто видел его близко?

Мариетт . Я.

- Нет, нет, не говорите о нем, я всю ночь не усну. С тех пор, как они поселились на горе, в проклятом замке, я не знаю покоя, я умираю от страха. Да и вы также, сознайтесь.

- Ну, не все.

- Зачем они пришли сюда? Их двое - что им делать в нашей бедной стране, где только камни да море?

- Они пьют джин. Матрос каждое утро приходит за джином.

- Это просто пьяницы, которые не хотят, чтобы им мешали пить. Когда матрос проходит по улице, за ним остается такой запах, как будто пронесли открытую бутылку с ромом.

- Но разве это дело - пить джин? Я их боюсь. Где тот корабль, который привез их? Они явились с моря.

. Я видела корабль.

Женщины изумленно расспрашивают ее.

- Ты? Отчего же ты ничего не говорила нам? Расскажи, что ты знаешь.

Мариетт молчит. Вдруг одна из женщин испуганно вскрикивает:

- Ай, смотрите! У них зажегся огонь. В замке огонь!

Налево, в полумиле от поселка, вспыхнул слабый огонь, красный уголек в синеве сумерек и дали. Там на высокой скале обрывающейся к морю, стоит древний замок, жуткое наследие седой и таинственной старины. Давно разрушенный, давно мертвый, он сливается со скалою, продолжает и обманчиво заканчивает ее зубчато-ломанной линией своих бойниц, провалившихся крыш, полуосыпавшихся башен. Сейчас и скалы, и замок одеты дымчатой пеленой сумерек и дали, воздушны, лишены тяжести и почти также призрачны, как те чудовищные громады зданий, что громоздятся и распадаются бесшумно в высоком небе. Но те падают, а этот стоит, и в сплошной синеве его закраснелся живой огонь - на него так же странно и жутко смотреть, как если бы в облаках зажгла огонь человеческая рука.

Повернув головы, испуганно смотрят женщины.

- Вы видите? - говорит одна. - Это еще хуже, чем огонь на кладбище. Кому нужен свет среди гробов?

Мариетт . Становится холодно к ночи, и матрос бросил сучьев в камин, вот и все. По крайней мере, я так думаю.

- А я так думаю, что аббат давно должен был пойти туда с кропилом.

- Или с жандармами! Если это не сам дьявол, то наверно один из помощников его.

- Нельзя спокойно жить с таким соседством.

- Страшно за детей.

- А за душу?

Две пожилые женщины поднимаются молча и уходят. Встает и третья, старуха:

- Нужно спросить у аббата: не грех ли еще и смотреть на такой огонь?

Уходит. Все больше дыму в небе, и все меньше огня, и уже близок к своему темному концу неведомый город; сильнее и крепче пахнет море.

С земли идет ночь.

Повернув головы, женщины смотрят вслед ушедшей; и снова поворачиваются к огню.

- В огне не может быть плохого. Огонь в свечах, что перед Господом.

- Огонь и в аду перед Сатаной, - сердито шамкает вторая старуха и уходит.

Теперь осталось четверо и все молодые, все девушки.

- Я боюсь, - говорит одна, прижимаясь к подруге.

Кончается на небе бесшумный и холодный пожар, разрушен город, разрушена неведомая страна. Уже нет ни стен, ни падающих башен, - груда синевато-бледных исполинских тел безмолвно падает в бездну океана и ночи. Трепетными очами взглянула на землю молоденькая звёздочка; возле замка захотелось ей появиться из облаков и от невинного соседства темнее стал тяжелый замок, краснее и сумрачнее огонь в его окне.

- Прощай, Мариетт, - прощается девушка, та, что сидела одна и уходит.

- Пойдем и мы, становится холодно, - говорят те две и встают. - Прощай, Мариетт.

- Прощайте.

- Отчего ты одна, Мариетт? Отчего днем и ночью и в будни, и в веселый праздник ты одна, Мариетт? Ты любишь думать о своем женихе?

- Да, люблю. Люблю думать о Филиппе.

Девушка смеется.

- А видеть его не хочешь? Когда он уходит в море, ты часами смотришь на море; возвращается он - и тебя нет. Куда ты прячешься?

- Я люблю думать о Филиппе.

- Как слепой бродит он среди домов и все зовет: Мариетт! Мариетт! Вы не видали Мариетт?

Уходят, смеясь и повторяя:

- Прощай, Мариетт... Вы не видали Мариетт?.. Мариетт...

Девушка одна. Смотрит на огонь в замке. Прислушивается к тихим и нерешительным шагам.

Из-за церкви справа выходит старый Дан, невысокий, сухой, кашляющий старик с бритым лицом. От нерешительности ли или оттого, что слаб глазами, идет он неуверенно, к земле прикасается осторожно и с некоторым страхом.

- Ого! Ого!

- Это ты, Дан?

- Море тихо, Дан. Ты будешь сегодня играть?

- Ого! Семь раз я ударю в колокол. Семь раз я ударю и отошлю Богу семь Его святых часов.

Берет веревку от колокола и отбивает часы - семь звонких и долгих ударов. Ветер играет с ними: роняет на землю, но, не дав коснуться, подхватывает нежно, покачивает тихо и с легким присвистом уносит в глубину темнеющей земли.

- Ох, нет! - бормочет Дан. - Плохие часы, они падают на землю. Это не его Святые часы и Он отдает их назад. Ой, идет буря! Господи, сжалься над погибающими в море.

Бормочет, кашляет.

- Дан, сегодня я опять видела корабль. Ты слышишь, Дан?

- Много кораблей уходит в море.

- Но этот на черных парусах. Он опять шел на солнце.

- Много кораблей уходит в море. Послушай, Мариетт: был один умный царь - ой, какой умный! - и он приказал высечь море цепями. Ого!

- Я знаю, Дан. Ты говорил.

- Ого, цепями! Но он не догадался окрестить океан - зачем он не догадался, Мариетт? Ах, зачем он не догадался. Теперь нет таких царей.

- Что же тогда было бы, Дан?

- Ого!

Шепчет тихо:

- Уже окрещены все реки и ручьи и даже многих стоячих болот коснулся крест Господень, и только он остался - скверная соленая, глубокая лужа.

- Зачем ты его бранишь, он не любит этого, - упрекает Мариетт.

- Ого! Пусть не любит, я его не боюсь. Он думает, что он тоже орган и музыка Богу, это он - скверная, свистящая бешеная лужа! Соленый плевок Сатаны. Тьфу! Тьфу! Тьфу!

Идет к входным дверям церкви, сердито крякая, грозясь и словно торжествуя какую-то победу:

- Ого! Ого!

- Дан!

- Дан! Отчего ты не зажигаешь огня, когда играешь? Дан, я не люблю моего жениха. Ты слышишь, Дан?

Дан неохотно поворачивает голову.

- Я уже давно слышу это, Мариетт. Скажи отцу.

- Где моя мать, Дан?

- Ого! Опять ты бесишься, Мариетт? Ты слишком много смотришь на море - да. Вот я скажу, скажу отцу, да.

Скрывается в церкви, откуда вскоре доносятся звуки органа; слабые в первых протяжных, тяжело задумчивых аккордах, они быстро крепнут. И страстной тоскою своих человеческих напевов уже борются они с глухой и сумрачной тоской неутомимого прибоя. Как чайки в бурю рыскают звуки между высоких валов и выше подняться не могут на крыльях отягченных; держит их вечный и грозный океан в плену своих диких и извечных чар. Но поднялись они - и уже глуше шумит опустившийся океан; еще выше - и уже бессильно колышется внизу тяжелая, почти безгласная громада; звучат иные голоса в просторе светозарных далей. Одна тоска у дня, другая тоска у ночи - и вечным рабом вдруг кажется гордый, вечно мятущийся, черный океан.

Прижавшись щекою к холодному камню стены, слушает одинокая Мариетт и примиряется с чем - то, тоскуя все тише. Но вот звучат по дороге твердые и упорные шаги, скрежещет мелкий камень под крепкою стопою - и из-за церкви выходит он. Идет он медленно и строго, как те, кто не даром шатается по земле и знает оба ее конца: шляпу держит в руках, думает о чем-то, глядя перед собою. На широких плечах круглая, крепкая голова, с короткими волосами; темный профиль суров и повелительно-надменен; - и хотя одет человек в полувоенную одежду, но не подчиняет тело дисциплине одежды, а владеет ею как свободный. Складки ложатся покорно, не смеют иначе - согнет их, где надо, спокойно-сильное тело.

Приветствует его Мариетт:

- Добрый вечер.

Он, уже отошедший далеко, останавливается и медленно поворачивает голову. Выжидательно молчит, точно жалея расстаться с безмолвием.

- Это мне сказано: добрый вечер? - спрашивает наконец.

- Да, это вам. Добрый вечер.

Он молча смотрит.

- Ну, добрый вечер. Меня первый раз приветствуют в этой стране, и я удивился, услыхав твой голос. Подойди ближе. Отчего ты не спишь, когда все спят? Ты кто?

- Я дочь здешнего аббата.

Он засмеялся:

- Разве у попов бывают дети? Или в вашей стране особенные попы?

- Да, особенные.

- Теперь я вспоминаю: Хорре что-то рассказывал мне про здешнего попа.

- Кто этот Хорре?

Он снова несколько неожиданно засмеялся и продолжал:

- Да, он рассказывал что-то. Это твой отец проклял папу и назвал свою церковь свободной?

- Да.

- И сам сочиняет молитвы? И сам с рыбаками ходит в море? И своими руками наказывает тех, кто его не слушается?

- Да. Я его дочь. Меня зовут Мариетт. А как зовут вас?

- У меня много имен. Какое же тебе назвать?

- То, которым вас крестили.

- А почему ты думаешь, что меня крестили?

- Тогда то, которым называла вас мать.

- А почему ты думаешь, что у меня была мать? Я не знаю своей матери.

Мариетт говорит тихо:

- Я также не знаю своей матери.

Оба молчат и дружелюбно рассматривают друг друга.

- Так вот как! - говорит он. - Ты тоже не знаешь матери. Ну, что же! зови меня тогда Хаггарт.

- Хаггарт?

- Да. Тебе нравится имя? Я его сам придумал: Хаггарт. Жаль, что тебя уже назвали, я бы придумал тебе хорошенькое имя.

Вдруг он хмурится:

- Скажи, Мариетт, отчего ваша страна так печальна? Я хожу по вашим тропинкам и только камешки скрежещут под ногою. А по сторонам стоят большие камни.

- Это по дороге к замку, у нас туда никто не ходит. Правда, что эти камни останавливают прохожих вопросом: кто идет?

- Нет, они немые. Отчего твоя страна так печальна? Уже неделя, как я не вижу своей тени - это невозможно! - я не вижу своей тени.

Он говорит с пренебрежением:

- И вы сидите и ждете спокойно пока оно придет? Хорошие же вы люди. Ах, если бы у меня был корабль!

- Что же тогда?

Он хмуро смотрит и недоверчиво качает головой.

- Ты слишком любопытна, девочка. Тебя кто-нибудь подослал?

- Нет. Зачем же вам нужен корабль?

Хаггарт добродушно и насмешливо смеется:

- Она спрашивает, зачем человеку корабль? Хорошие же вы люди: не знают, зачем человеку корабль, - и вдруг говорит серьезно: если бы у меня был корабль, я погнался бы за солнцем. И сколько бы не ставило оно своих золотых парусов, я нагнал бы его на моих черных. И заставил бы нарисовать на палубе мою тень. И стал бы на нее ногою - вот так!

Твердо пристукнул он ногою. Мариетт осторожно спрашивает:

- Вы сказали - на черных парусах?

- Это я так сказал. Зачем ты все спрашиваешь? У меня нет корабля, ты знаешь. Прощай.

Надевает шляпу, но не уходит. Мариетт молчит, и он говорит совсем сердито:

- Тебе, может быть, нравится и это, что играет ваш старый Дан, старый глупец?

- Вы знаете, как его зовут?

- Мне Хорре сказал. А мне не нравится, нет, нет. Приведи сюда хорошую честную собаку, или зверя и он завоет. Ты скажешь, он не знает музыки - нет, он знает, но он не выносит лжи. Вот музыка, слушай!

Берет Мариетт за руку и грубо поворачивает ее лицом к океану.

- Слышишь? Вот музыка. Твой Дан обворовал море и ветер - нет, он хуже чем вор - он обманщик! Его нужно бы повесить на рее, твоего Дана! Прощай.

Идет, но, сделав два шага, оборачивается.

- Прощай, я тебе сказал. Иди домой. Пусть этот дурак играет один. Ну - иди.

Мариетт молчит, не двигаясь. Хаггарт смеется:

- Я видела ваш корабль.

Хаггарт быстро подходит и наклоняется к ней; лицо его страшно.

- Это неправда. Когда?

- Вчера вечером.

- На солнце.

- Вчера вечером я был пьян и спал. Но это неправда. Я ни разу не видел - ты испытываешь меня. Смотри!

- Мне сказать вам, если я еще раз увижу?

- Как же ты можешь сказать?

Хаггарт внимательно смотрит на нее.

- Если только ты не лжешь. Какие люди в вашей стране, лживые или нет? В тех странах, какие я знаю, все люди лживые. Другие видели корабль?

- Не знаю. Я одна была на берегу. Теперь я вижу, что это не ваш корабль: вы ему не рады.

Хаггарт молчит, точно забыв о ее присутствии.

Хаггарт молчит. Суров и дико сумрачен темный профиль: и глухим молчанием, безмолвием долгих часов, быть может, дней, быть может, всей жизни исполнено каждое движение его сильного тела, каждая складка одежды.

- Ваш матрос не убьет меня?

- Вы молчите?

- У меня есть жених, его зовут Филипп, но я его не люблю.

Хаггарт молча поворачивается и идет.

- Я тоже помню как вас зовут. Вас зовут Хаггарт.

Он уходит.

- Хаггарт! -

Крепнет ночь. Уже не видно ни скалы, ни замка и только огонь в окне краснеет ярче.

Об иных жизнях повествует глухо бухающий, неустанный прибой.