Иванов-Разумник: О смысле жизни (Ф. Сологуб, Л. Андреев, Л. Шестов, старая орфография).
Лев Шестов

"Л. Андреева всѣ знаютъ, Ѳ. Сологуба ? знаютъ мало, a меня ? и совсѣмъ не знаютъ", ? пишетъ самъ о себѣ Левъ Шестовъ. И онъ, конечно, правъ. Леонида Ан-дреева считаютъ себя обязанными знать "всѣ", тѣ самые "всѣ", которые вчера читали Максима Горькаго, сегодня увлекаются Л. Андреевымъ, a завтра побѣгутъ толпой за новымъ именемъ. Эти "всѣ" мало знаютъ Ѳ. Сологуба ? они услышали о немъ только послѣ "Мелкаго Бѣса"; эти "всѣ" совсѣмъ не знаютъ Л. Шестова. И они въ правѣ его не знать, такъ какъ Л. Шестовъ пишетъ не для "всѣхъ", a для немногихъ ? онъ слишкомъ интимный, слишкомъ обособленный писатель; и это несмотря на то, что стержнемъ его творчества является вопросъ о смыслѣ жизни ? вопросъ, мимо котораго не можетъ пройти ни одинъ человѣкъ. Но этотъ всеобщій вопросъ Л. Шестовъ рѣшаетъ настолько по-своему, настолько выходя изъ рамокъ общаго шаблона, что имѣлъ бы право на каждой своей книгѣ поставить подзаголовокъ: "ein Buch für Alle und Keinen"... Für Alle ? потому что Л. Шестовъ ставитъ вопросы насущные и мучительные для всѣхъ; für Keinen ? потому что рѣшеніе имъ этихъ вопросовъ врядъ ли можетъ быть кѣмъ-либо принято во всей полнотѣ и цѣлостности. "Учениковъ", "школы" у Л. Шестова ? къ счастью для него ? никогда не будетъ; но это, конечно, не дѣлаетъ художественно-философское творчество Л. Шестова ни менѣе глубокимъ, ни менѣе замѣчательнымъ.

ѣ" до сихъ поръ совсѣмъ не знаютъ Л. Шестова, то немногіе (а можетъ быть и многіе) знаютъ и цѣнятъ его съ давнихъ поръ. Л. Шестовъ началъ свою литературную дѣятельность еще въ 1895-мъ году: въ газетѣ "Кіевское Слово" отъ 22 дек. 1895 г. была помѣщена въ фельетонѣ его статья "Георгъ Брандесъ о Гамлетѣ", подписанная буквами Л. Ш.; почти въ то же самое время въ кіевской газетѣ "Жизнь и искусство" (отъ 9 янв. 1986 г.) появилась вторая статья Л. Шестова подъ заглавіемъ "Журнальное Обозрѣніе" и съ подписью "Читатель". Первая изъ этихъ статей представляетъ особенный интересъ въ виду того, что двумя годами позднѣе появилась развивающая ту же тему книга "Шекспиръ и его критикъ Брандесъ" ? первая книга Л. Шестова; съ этого 1898-го года имя Льва Шестова (псевдонимъ) впервые появилось въ печати. Книга эта, страстно и горячо написанная, не обратила на себя въ то время вниманія; впрочемъ о ней писали Зин. Венгерова (въ "Образованіи") и Ю. Айхенвальдъ (въ "Вопросахъ философіи и психологіи"). Двумя годами позднѣе, въ 1900 г., вышла въ свѣть вторая книга Л. Шестова, "Добро въ ученіи гр. Толстого и Ф. Нитше", съ подзаголовкомъ "Философія и проповѣдь"; этой книгѣ посвятилъ много вниманія Михайловскій (см. "Русское Богатство" 1900 г., NoNo 2 и 3), нашедшій книгу эту "странной", но "интересной и красиво написанной". Въ своей критикѣ Михайловскій тонко отмѣтилъ нѣкоторыя слабыя стороны книги Л. Шестова, но не обратилъ вниманія на ось вращенія всего творчества этого писателя; быть можетъ, тогда это было еще преждевременно. Но когда въ 1903 г. появилась третья книга Л. Шестова {Она печаталась въ 1902 г. въ журналѣ "Міръ Искусства", подъ заглавіемъ "Философія трагедіи".} "Достоевскій и Нитше", съ подзаголовкомъ "Философія трагедіи", то лицо автора выяснилось уже для всѣхъ знакомыхъ съ двумя предыдущими его книгами; впрочемъ говорили и писали о ней мало: заслуживаетъ быть отмѣченной только небольшая замѣтка М. О. Гершензона (въ журналѣ "Научное Слово"). Зато четвертая ? и до сихъ поръ послѣдняя ? книга Л. Шестова, появившаяся въ 1905-мъ году, "Апоѳеозъ безпочвенности" (съ подзаголовкомъ: "Опытъ адогматическаго мышленія"), вызвала рядъ статей о всемъ творчествѣ Л. Шестова; назовемъ статью г. Базарова въ "Образованіи", любопытный фельетонъ В. Розанова: "Новые вкусы въ философіи" ("Новое Время", No 10612) и замѣтку А. Ремизова въ журналѣ "Вопросы Жизни" (1905 г., No 7). Тогда же появилась и наиболѣе интересная изъ всѣхъ написанныхъ до сихъ поръ о Л. Шестовѣ статей ? статья "Трагедія и обыденность" Н. Бердяева (въ "Вопросахъ Жизни" 1905 г., No 3; перепечатана впослѣдствіи въ сборникѣ статей Бердяева "Sub specie aeternitatis").

ѣсь перечислена, конечно, не вся литература о Л. Шестовѣ; но если бы даже набралось еще десятка два мелкихъ отзывовъ о книгахъ и статьяхъ этого автора, то и въ такомъ случаѣ скудость этой литературы не стала бы менѣе разительной, особенно по сравненію съ громадной литературой о Л. Андреевѣ и довольно большой за послѣднее время литературой о Ѳ. Сологубѣ; это служитъ лучшимъ показателемъ того, какъ мало въ широкой публикѣ знаютъ Л. Шестова {Послѣ выхода въ свѣтъ перваго изданія настоящей книги, въ 1908-1909 г. появился, наконецъ, цѣлый рядъ журнальныхъ и газетныхъ статей о Л. Шестовѣ - гг. Мережковскаго, Философова, Франка и многихъ другихъ.}. Закончимъ нашъ перечень его произведеній указаніемъ на отдѣльныя статьи, печатавшіяся въ разное время (до 1908 г.) въ различныхъ сборникахъ и журналахъ; такихъ статей намъ извѣстно шесть. Статья "Юлій Цезарь Шекспира" напечатана въ видѣ одного изъ приложеній къ трагедіямъ Шекспира въ изданіи Брокгаузъ-Эфрона; статья эта пріобрѣтаетъ особенный интересъ при сопоставленіи съ первой книгой и первой газетной статьей Л. Шестова о Шекспирѣ: три эти произведенія на одну и ту же тему отдѣлены другъ отъ друга значительными промежутками времени и отразили на себѣ эволюцію міровоззрѣнія Л. Шестова. Вторая статья, "Власть идей", напечатанная въ "Мірѣ Искусства" 1902 года, написана по поводу книги Д. Мережковскаго о Толстомъ и Достоевскомъ; обѣ эти статьи Л. Шестова перепечатаны имъ въ приложеніи къ его книгѣ "Апоѳеозъ безпочвенности". Затѣмъ въ журналѣ "Вопросы Жизни" (1905 г., No 3) помѣщена большая статья Л. Шестова о Чеховѣ подъ заглавіемъ "Творчество изъ ничего"; въ "Полярной Звѣздѣ" (отъ 27 янв. 1906 г.) ? статья о Достоевскомъ: "Пророческій даръ"; въ сборникѣ "Факелы" (кн. II) ? статья "Похвала глупости", по поводу книги Бердяева "Sub specie aeternitatis"; и, наконецъ, въ "Русской Мысли" (І907 г. No 4) ? статья "Предпослѣднія слова". Эти четыре статьи составляютъ недавно вышедшій сборникъ статей Л. Шестова, озаглавленный "Начала и Концы".

ѣ произведенія Л. Шестова, написанныя имъ за послѣднія пятнадцать лѣтъ {Не помѣщены въ нихъ только первые фельетоны Л. Шестова, a также и послѣдній его фельетонъ, появившійся въ одномъ изъ ноябрьскихъ номеровъ "Нашей Жизни" за 1905 г. подъ заглавіемъ "Литературный сецессіонъ" (о журналѣ "Вопросы Жизни"); кромѣ того въ 1909 году появились слѣдующія новыя статьи Л. Шестова "Разрушающій и созидающій міры" ("Русская Мысль", No 1); "Великіе Кануны" (ibid., No 4); "Поэзія и проза Ѳ. Сологуба" ("Рѣчь", No 139).}; всѣ эти пять книгъ легко могли бы быть соединены въ одинъ томъ ? такъ сравнительно невелико количество писаній Л. Шестова. Какихъ-нибудь пятьдесятъ печатныхъ листовъ за пятнадцать лѣтъ ? въ то время какъ одна книга Д. Мережков-скаго о Толстомъ и Достоевскомъ, написанная между объемистымъ "Леонардо" и кирпичеобразнымъ "Петромъ", равна по объему всѣмъ книгамъ Л. Шестова вмѣстѣ взятымъ... Но вѣдь цѣнность литературныхъ произведеній измѣряется вѣсомъ идей, a не вѣсомъ печатной бумаги; и въ отношеніи этой внутренней цѣнности интересная, но страдающая водянкой книга Мережковскаго должна уступить первое мѣсто небольшимъ и сжатымъ работамъ о Толстомъ и Достоевскомъ Л. Шестова. Это сопоставленіе Л. Шестова и Д. Мережковскаго мы дѣлаемъ намѣренно, чтобы подчеркнуть одну характерную черту творчества Л. Шестова: черта эта ? сжатость, сконцентрированность мысли, умѣніе въ немногомъ выразить многое и въ то же время найти адекватную форму для выраженія своей мысли. Это дѣлаетъ Л. Шестова однимъ изъ нашихъ наиболѣе блестящихъ стилистовъ; имѣя это въ виду, мы и называли творчество Л. Шестова философско-художественнымъ. При чтеніи книгъ Л. Шестова чувство эстетической удовлетворенности почти всегда сопровождаетъ работу мысли, a это можно сказать не о многихъ изъ современныхъ писателей.

ѣшнюю сторону творчества Л. Шестова мы обратимъ вниманіе; для насъ Л. Шестовъ интересенъ какъ писатель, мучительно ищущій отвѣта на вопросъ о смыслѣ жизни, на вопросъ о смыслѣ зла въ мірѣ, на вопросъ о цѣли нашего жизненнаго пути; для насъ Л. Шестовъ интересенъ какъ философъ ? въ широкомъ смыслѣ этого слова. Къ нему въ этомъ отношеніи всецѣло примѣнимо то, что самъ онъ говоритъ о Толстомъ въ одной изъ своихъ книгъ: "...вся творческая дѣятельность его была вызвана потребностью понять жизнь, т.-е. той именно потребностью, которая вызвала къ существованію философію. Правда, онъ не касается нѣкоторыхъ теоретическихъ вопросовъ, которые мы привыкли встрѣчать у профессіональныхъ философовъ. Онъ не говоритъ о пространствѣ и времени, монизмѣ и дуализмѣ, о теоріи познанія вообще. Но не этимъ опредѣляется право называться философомъ. Всѣ эти вопросы должны быть выдѣлены въ самостоятельныя дисциплины, служащія лишь основаніемъ для философіи. Собственно же философія должна начинаться тамъ, гдѣ возникаютъ вопросы о мѣстѣ и значеніи человѣка въ мірѣ, о его правахъ и роли во вселенной и т. д."... (II, 77) {Въ виду того, что все написанное Л. Шестовымъ до 1908 г. собрано въ указанныхъ выше пяти книгахъ, то мы для краткости будемъ обозначать ихъ цифрами: I - "Шекспиръ и его критикъ Брандесъ"; II - "Добро въ ученіи гр. Толстого и Ф. Нитше" (по изд. 1900 г.; впослѣдствіи, въ 1907 г., вышло второе изданіе этой книги), III - "Достоевскій и Нитше"; IV - "Апоѳеозъ безпочвенности" и V - "Начала и Концы".}. Да, это такъ: вся творческая дѣятельность Л. Шестова была вызвана потребностью понять жизнь , a значитъ ? вѣдь "comprendre c'est pardonner" ? и оправдать жизнь, объяснить смыслъ зла въ мірѣ, найти смыслъ жизни. Гдѣ возникаютъ эти вопросы, тамъ начинается философія, въ какихъ бы формахъ она ни проявлялась: въ формѣ ли философскаго трактата, или критической статьи, или трагедіи и романа; надо только умѣть узнавать эту философію подъ любыми формами ? въ этомъ задача литературно-философской критики. Эту задачу мы и ставили себѣ, изучая творчество Ѳ. Сологуба и Л. Андреева; съ этой же точки зрѣнія мы подойдемъ и къ творчеству Л. Шестова и увидимъ тогда, что новаго вноситъ Л. Шестовъ въ постановку и рѣшеніе вопроса о смыслѣ жизни по сравненію съ уже извѣстными намъ рѣшеніями этого вопроса Л. Андреевымъ и Ѳ. Сологубомъ.

ѣ Л. Шестовъ подошелъ вплотную къ вопросу о смыслѣ жизни, но подошелъ съ иной стороны, чѣмъ впослѣдствіи Ѳ. Сологубъ и Л. Андреевъ. Каждый изъ нихъ остановился въ ужасѣ передъ одной изъ сторонъ бытія, передъ одной изъ проблемъ, входящихъ въ общій вопросъ о смыслѣ человѣческой жизни: Л. Андреевъ стоитъ въ ужасѣ передъ Смертью, Ѳ. Сологубъ ? передъ "безобразной бабищей" Жизнью, a Л. Шестовъ ? передъ фантомомъ Случая и передъ зрѣлищемъ неосмысленныхъ, случайныхъ человѣческихъ страданій.

ѣсь передъ нами наглядно выясняется тѣсная связь и зависимость между во-просомъ о смыслѣ жизни и отдѣльными теоретико-философскими проблемами ? теоріей причинности, детерминизмомъ, телеологіей и т. п.; здѣсь необходимо, поэтому, сдѣлать небольшое теоретико-философское отступленіе. Дѣйствительно, что такое случай ? Случай есть явленіе пересѣченія во времени двухъ причинныхъ рядовъ. Примѣръ: я поставилъ палку въ уголъ и въ тотъ же моментъ хлынулъ дождь; здѣсь передъ нами два обособленныхъ причинныхъ ряда, которые случайно совпали въ нѣкоторой точкѣ. Причинной связи между ними нѣтъ, есть только временное совпаденіе; и было бы ошибочно заключать post hoc, ergo propter hoc, т.-е. утверждать, что я поставилъ палку въ уголъ, a потому и пошелъ дождь ? stat baculus in angulo, ergo pluit. Другой примѣръ: человѣкъ шелъ по улицѣ, кирпичъ сорвался съ домоваго карниза и разбилъ голову человѣку. Это тоже только случай, только совпаденіе и пересѣченіе двухъ причинныхъ рядовъ... И наукѣ нечего дѣлать тамъ, гдѣ мы имѣемъ дѣло со случаемъ; случай есть вполнѣ единичное явленіе, къ которому нельзя предъявить вопроса "почему". Почему упалъ кирпичъ ? этотъ причинный рядъ можетъ быть прослѣженъ нами довольно глубоко; но почему кирпичъ упалъ какъ-разъ въ тотъ моментъ, когда около дома проходилъ человѣкъ и почему онъ упалъ какъ-разъ на человѣка ? это область чистаго "случая"; вопросы "почему" здѣсь неумѣстны.

ѣдь дѣло въ томъ, что всякое пересѣченіе двухъ причинныхъ рядовъ можетъ считаться причинно-обусловленнымъ, оно можетъ быть звеномъ третьяго, болѣе общаго, неизвѣстнаго намъ причиннаго ряда. Съ этой точки зрѣнія ? особенно отстаиваемой нѣкоторыми кантіанцами ? всякое временное слѣдованіе есть только наружная сторона нѣкоторой глубокой внутренней причинной связи; только ограниченность человѣческаго по-знанія заставляетъ насъ изъ телеологическихъ соображеній разграничивать временныя и причинныя соотношенія. Съ этой точки зрѣнія нелѣпая фраза "stat baculus in angulo, ergo pluit" является выраженіемъ глубокой истины, ибо случайнаго совпаденія въ мірѣ быть не можетъ: "in mundo non datur casus ? это апріорный законъ природы", по словамъ Канта. Случая нѣтъ; есть только необходимость, законы которой не знаютъ исключеній {Въ виду того, что все написанное Л. Шестовымъ до 1908 г. собрано въ указанныхъ выше пяти книгахъ, то мы для краткости будемъ обозначать ихъ цифрами: I - "Шекспиръ и его критикъ Брандесъ"; II - "Добро въ ученіи гр. Толстого и Ф. Нитше" (по изд. 1900 г.; впослѣдствіи, въ 1907 г., вышло второе изданіе этой книги), III - "Достоевскій и Нитше"; IV - "Апоѳеозъ безпочвенности" и V - "Начала и Концы".}.

ѣетъ все это къ вопросу о смыслѣ жизни? ? Самое ближайшее. Л. Шестовъ, сказали мы, съ ужасомъ остановился передъ фантомомъ Случая , обезсмысливающаго человѣческую жизнь. Вѣдь если существуетъ случай, то несомнѣнно, что никакого объективнаго смысла въ человѣческой жизни нѣть и быть не можетъ. Какой ужъ тутъ объективный смыслъ жизни, если въ любую минуту сорвавшійся съ домоваго карниза кирпичъ можетъ раскроить вамъ голову! A смыслъ жизни человѣчества? Нечего толковать и о немъ, разъ существуетъ случай: завтра же "Энкіева комета зацѣпитъ земной шаръ... ? вотъ вамъ и финалъ исторіи" (Герценъ); гдѣ ужъ тутъ говорить объ объективномъ смыслѣ жизни человѣчества! Ну, a если случая нѣтъ, если всѣ явленія міра неслучайны, необходимы, связаны тѣсной цѣпью причинности ? значитъ ли это, что явленія жизни осмысленны ? Нѣтъ, не значитъ, ибо если мы даже и съумѣемъ отвѣтить до конца на всѣ вопросы "почему", если мы даже отвѣтимъ не только на вопросъ, почему упалъ кирпичъ, но и на вопросъ, почему онъ упалъ какъ-разъ на человѣка, если мы даже совершенно упразднимъ за ненадобностью понятіе случая, то и тогда останется безъ отвѣта вопросъ "зачѣмъ" ? вопросъ составляющій всю проблему о смыслѣ жизни. Проблема эта не причинная, a телеологическая; осмысленность жизни надо доказывать не съ точки зрѣнія причинныхъ соотношеній, a исключительно съ точки зрѣнія телеологизма, цѣлесообразности. Если мы отвѣтимъ на вопросъ "зачѣмъ", если мы покажемъ, что во-преки видимости не Случай, a Цѣлесообразность царитъ въ мірѣ нравственныхъ явленій ? то проблема смысла жизни будетъ нами рѣшена въ положительномъ смыслѣ. Такую задачу поставилъ себѣ Л. Шестовъ и далъ блестящее ея рѣшеніе въ своей книгѣ "Шекспиръ и его критикъ Брандесъ"; блестящее ? но и ошибочное...

ѣлые годы призракъ случайности человѣческаго существованія преслѣдовалъ его и цѣлые годы великій поэтъ безстрашно всматривался въ ужасы жизни и постепенно уяснялъ себѣ ихъ мысль и значеніе", ? пишетъ Л. Шестовъ о Шекспирѣ (I, 281), a мы можемъ повторить о самомъ Л. Шестовѣ, конечно toutes proportions gardêes. Цѣлые годы фантомъ Случая, призракъ случайности человѣческаго существованія преслѣдовалъ Л. Шестова; цѣлые годы искалъ онъ отвѣта на этотъ мучавшій его вопросъ о безсмысленности жизни, о случайности ея. Ему казалось сначала, что этотъ вопросъ можно рѣшить въ сторону признанія смысла жизни, низверженія призрачнаго Случая и замѣны его "разумной необходимостью": такой отвѣтъ нашелъ онъ въ творчествѣ Шекспира (это было въ 1895 г.). Десять лѣтъ спустя онъ пишетъ статью о Чеховѣ ? и видитъ въ немъ великаго поэта самодержавной случайности; Шек-спиръ преодолѣлъ этотъ призракъ (казалось когда-то Л. Шестову), a Чеховъ сталъ его "бѣднымъ рыцаремъ", начертавшимъ на своемъ щитѣ кровью сердца эти слова о случайности человѣческаго существованія. "Въ этомъ ? пишетъ Л. Шестовъ въ 1905 г., ? самая значительная и оригинальная черта его творчества...... Я здѣсь укажу на его комедію "Чайку", въ которой, наперекоръ всѣмъ литературнымъ принципамъ, основой дѣйствія является не логическое развитіе страстей, не неизбѣжная связь между предыдущимъ и послѣдующимъ, a голый, демонстративно ничѣмъ не прикрытый случай (курс. подл.). Читая драму, иной разъ кажется, что передъ тобой номеръ газеты съ безконечнымъ рядомъ faits divers, нагроможденныхъ другъ на друга безъ всякаго порядка и заранѣе обдуманнаго плана. Во всемъ и вездѣ царитъ самодержавный случай, на этотъ разъ дерзко бросающій вызовъ всѣмъ міровоззрѣніямъ. Въ этомъ, говорю, наибольшая оригинальность Чехова"... (V, 13). Такъ это или не такъ ? спорить не будемъ; важно только подчеркнуть, что такъ понимаетъ Чехова Л. Шестовъ, всецѣло соглашаясь, какъ мы увидимъ, съ мучавшей его раньше идеей случайности человѣческаго существованія; онъ теперь стоитъ за Чеховымъ такъ же, какъ раньше стоялъ за Шекспиромъ.

ѣческой жизни; отвѣты онъ даетъ разные, даже противоположные, но все тотъ же вопросъ мучительно сверлитъ его душу: въ чемъ смыслъ и значеніе ужасовъ жизни? въ чемъ смыслъ случайнаго добра, случайнаго зла? въ чемъ смыслъ случайнаго человѣческаго существованія? Чтобы имѣть право жить, надо отвѣтить на эти вопросы, надо распутать или разрубить проклятый гордіевъ узелъ. Говоря словами поэта ?

ѣсь;

ѣть весь.

ѣческаго существованія? Вопросъ поставленъ такь, что допускаетъ только два отвѣта: или нѣтъ смысла ? тогда наша жизнь случайна, или нѣтъ случая ? тогда наша жизнь осмысленна. Л. Шестовъ началъ со второго отвѣта и пришелъ къ первому ? мы это видѣли выше и въ этомъ мы еще убѣдимся. Теперь же начнемъ съ начала и обратимся къ книгѣ "Шекспиръ и его критикъ Брандесъ": въ ней мы найдемъ попытку низверженія съ трона самодержавнаго случая, попытку отвѣта на вопросъ "зачѣмъ", попытку доказательства того, что случая нѣть и что, слѣдовательно, жизнь наша осмысленна...

ѣчаетъ слѣдующее любопытное обстоятельство изъ исторіи шекспирологіи: "съ тѣхъ поръ, ? говорить онъ, ? какъ за Шекспиромъ установилась слава величайшаго изъ когда-либо существовавшихъ поэтовъ, у него перестали учиться. Его всегда оставляютъ на самый конецъ. Когда міросозерцаніе у человѣка сложилось ? онъ начинаетъ "изучать" Шекспира, т.-е. отыскивать въ его произведеніяхъ доказательства справедливости того отношенія къ жизни и людямъ, которое подсказали ему его собственное прошлое и личные вкусы. Шекспиръ слишкомъ великъ, чтобъ обойти его"... (I, 41). И прежде всего это примѣнимо къ самому Л. Шестову. Найти въ Шекспирѣ союзника ? значитъ найти твердую точку опоры; и Л. Шестовъ хотѣлъ вести свою борьбу съ фантомомъ Случая, опираясь на Шекспира.

ѣ вопросъ о значеніи этой книги Л. Шестова среди необъятной литературы о Шекспирѣ, какъ ни высоко склонны мы цѣнить это значеніе. Несомнѣнно во всякомъ случаѣ одно: въ этой своей полемикѣ съ шекспирологами, и особенно съ Бранде-сомъ, Л. Шестовъ тщетно пытался занять позицію объективнаго толкователя Шекспира, противопоставляя свою точку зрѣнія субъективнымъ построеніямъ Брандеса; попытка эта была тщетной потому, что взглядъ Л. Шестова на Шекспира былъ въ совершенно равной степени проникнуть ? да иначе и быть не можетъ ? субъективными предпосылками. Л. Шестову надо было доказать себѣ и другимъ, что случая нѣтъ, что въ мірѣ царитъ разумная необходимость, что на тронъ узурпатора-Случая надо посадить угнетенную Цѣлесообразность. Быть можетъ, такое міросозерцаніе сложилось у Л. Шестова непосредственно при изучены Шекспира, но вѣдь отъ этого оно, міросозерцаніе это, не стало менѣе субъективнымъ? Шекспиръ только путь, только средство; на его произведеніяхъ Л. Шестовъ открываетъ намъ свои взгляды, свое міровоззрѣніе; Шекспиръ дол-женъ отвѣтить ему на тѣ вопросы "зачѣмъ", передъ которыми безсильно останавливается наука и которые вводятъ насъ въ область философы и интуитивнаго творчества.

ѣ вопросы "зачѣмъ" своимъ отвѣтомъ на вопросы "почему". Если вопросы "зачѣмъ" незакономѣрны, ошибочны, излишни, то во что же обращается внутренній міръ человѣка? ? спрашиваетъ Л. Шестовъ: ? въ такомъ случаѣ "не ложь ли и вся жизнь человѣка... и не имѣетъ ли "научное право" на существованіе только то въ жизни человѣка, что есть въ ней общаго съ существованіемъ внѣшняго міра?" На эти вопросы представители объективной науки (Л. Шестовъ имѣетъ въ виду Тэна) отвѣтили утвердительно: да, все личное, все индивидуальное ? ложь; да, все частное, все единичное имѣетъ право на существованіе лишь постольку, поскольку оно можетъ стать общимъ, сверхъ-личнымъ. Мы уже встрѣчались съ этой точкой зрѣнія: ее исповѣдывалъ знакомый намъ Сергѣй Николаевичъ на своей горной астрономической вышкѣ. Вы помните этого великолѣпнаго представителя объективной науки и сверхъ-личной точки зрѣнія: сходить съ ума и становится жалкимъ идіотомъ его сынъ, брошенный въ тюрьму, а онъ недоумѣваетъ: какъ это можно плакать и приходить въ отчаяніе изъ-за гибели одного человѣка?! "Я вижу космосъ, я вижу вездѣ торжествующую безбрежную жизнь ? и я не могу плакать объ одномъ... Жизнь, жизнь вездѣ"... Сынъ его погибнетъ, какъ гибли милліоны людей ? что за бѣда? "Какъ садовникъ, жизнь срѣзаетъ лучшіе цвѣты, но ихъ благоуханіемъ полна земля... Взгляни туда, въ этотъ безпредѣльный просторъ, въ этотъ неизсякаемый океанъ творческихъ силъ. Взгляни туда!"... Л. Шестовъ приводить почти буквально такія же слова Тэна о " подвижной внѣшности исторіи или жизни и о томъ яркомъ и ароматическомъ цвѣтеніи, которое природа расточаеть на поверхности бытія"... И Тэнъ тоже поетъ хвалу неизсякаемому океану творческихъ силъ, тоже чувствуеть "восторженное удивленіе при видѣ колоссальныхъ силъ, находящихся въ самомъ сердцѣ всего существующаго", тоже сводить человѣка на роль простого винтика въ механизмѣ вселенной: "человѣкъ такой же продукть, какъ и всякая вещь", и плакать о немъ, радоваться, негодовать и проклинать ? не дѣло науки. Смерть, горе, несчастія и всѣ черный тѣни земли подчинены строгимъ законамъ необходимости; изучать ихъ ? вотъ все, что нужно. А проклинать, негодовать ? что за нелѣпость? "Статочное ли дѣло, чтобы кто-нибудь сталъ негодовать противъ геометріи? ? А тѣмъ болѣе противъ живой геометріи?"... Иначе говоря, нѣтъ и не должно быть вопросовъ "зачѣмъ"; достаточно съ насъ отвѣтовъ на вопросъ "почему". И Л. Шестовъ ядовито комментируетъ ириведенныя выше слова Тэна. "Все это, ? говоритъ онъ, ? въ переводѣ на конкретный языкъ значить: недавно былъ уличенъ кладбищенскій сторожъ въ оскверненіи труповъ. Но не ужасайтесь: сумма угловъ въ треугольникѣ равняется двумъ прямымъ. Недавно у такого-то убили на войнѣ единственнаго сына. Не бѣда: ломаная больше прямой. Въ Россіи нѣсколько лѣтъ тому назадъ былъ голодъ. Это совершенно разумно, ибо людямъ нечего было ѣсть, а въ такихъ случаяхъ, по непреложнымъ законамъ природы, они должны обязательно истощаться. Мюссе въ такихъ случаяхъ восклицаеть: "молитва замираеть на устахъ", Байронъ произносить свое страшное проклятіе: "собаки или люди", Гейне бросаеть лиру и беретъ въ руки палку, а ученый, глядя на все это, убѣжденъ, что это только "цвѣтеніе на поверхности бытія" ? яркое или ароматическое?..." (I, 14).

ѣталъ ортодоксальный марксизмъ, доводившій эти точку зрѣнія объективизма до абсурда; въ маленькихъ доморощенныхъ Тэнахъ у насъ никогда не было недостатка. Тѣмъ болѣе необходимо подчеркнуть ту позицію, которую занялъ въ этомъ вопросѣ Л. Шестовъ. Наука полновластна въ своей строго опредѣленной области; тамъ она самодержавна, тамъ она царить надъ всѣми "почему", касающимися внѣшняго міра. Но когда она хочеть, въ лицѣ крайнихъ объективистовъ, завладѣть и всѣми внутренними переживаніями человѣка, когда она хочетъ упразднить всѣ вопросы о цѣли и смыслѣ и замѣнить ихъ вопросами причинной послѣдовательности, то туть она уже вторгается въ чужую область, на которую не имѣеть никакихъ правъ. Но тутъ же сразу проявляется и ея безсиліе: не будучи въ состояніи отвѣтить на вопросы "зачѣмъ", а потому и упраздняя эти вопросы, крайніе объективисты въ то же время безсильны отвѣтить въ этой области и на вопросы "почему"; вѣрнѣе сказать, они отвѣчаютъ ? но лишь однимъ ничего не отвѣчающимъ словомъ: случай , словомъ, столь ненавистнымъ Л. Шестову. "Случай ? говорить Тэнъ ? ведетъ человѣка сквозь очень опредѣленныя и самыя сложныя обстоятельства къ горю, преступленію, безумію, смерти"... "Слово случай , ? замѣчаеть по этому поводу Л. Шестовъ, ? которому такъ строго воспрещено показываться, когда рѣчь идеть объ объективныхъ явленіяхъ (ибо "случай" говорится тогда, когда ясно, что объясненія не нужно ), здѣсь именно на своемъ мѣстѣ"... (I, 22). Ибо что такое для Тэна, для объективнаго соціолога, для великолѣпнаго Сергѣя Николаевича, что такое для всѣхъ нихъ смерть, безуміе, горе, какъ ни случай, не подлежащій научному обобщенію? И такимъ образомъ "чѣмъ болѣе прочно устанавливается законъ причинности для міра внѣшняго, тѣмъ больше отдается во власть случая внутренній міръ человѣка"... (I, 9).

ѣка. "Почему?" ? на это отвѣчаетъ наука; для нея "паденье кирпича лишь доказываеть гармоничность явленій природы, торжествующий во всей вселенной закономѣрный порядокъ"... Пойдемъ однако дальше и опять предоставимъ слово самому Л. Шестову. Камень упалъ по неизмѣннымъ законамъ природы, но... "но при этомъ получается еще нѣчто: человѣкъ изуродованъ. То-есть молодое, полное жизни, надеждъ на будущее, веселое, прекрасное, радостное существо вдругъ обращается навсегда въ негоднаго калѣку... Что все это такое? Почему такъ произошло, такъ случилось? Пока камень падалъ и расшибалъ по пути другіе камни ? все было ясно. Пусть себѣ падаетъ! Но сказать такъ: "камень упалъ и при этомъ обстоятельствѣ уничтоженъ человѣкъ"... ? значить умышленно закрывать глаза. Вѣдь наоборотъ: погибъ человѣкъ ? это сущность, это главное, это требуетъ объясненія, а то, что камень упалъ ? есть добавочное обстоятельство. По объясненію же науки, все, что произошло съ человѣкомъ, есть лишь прибавка къ внѣшнему явленію, нѣчто случайное, необъяснимое, не нуждающееся въ объясненіи. Человѣкъ живетъ или не живетъ, радуется или страдаетъ, падаетъ или возвышается ? все это лишь поверхность, видимость явленій: сущность же ихъ ? паденіе камня. Отсюда общій выводъ : жизнь , внутренняя жизнь человѣка , есть , по существу своему , нѣчто совершенно случайное" ... (I, 9). Съ этимъ подчеркнутымъ нами выводомъ и ведетъ не на жизнь, а на смерть борьбу Л. Шестовъ въ своей первой книгѣ. Жизнь, внутренняя жизнь человѣка, есть нѣчто совершенно не случайное ? хочетъ доказать онъ намъ; доказать это ? значить попытаться отвѣтить на вопросъ "зачѣмъ".

ѣлаетъ Л. Шестовъ, ища себѣ союзника въ Шекспирѣ. "Мы станемъ слѣдить за Шекспиромъ съ того момента, ? говорить онъ, ? когда ...вмѣсто прежняго вопроса: почему , передъ нимъ возникъ страшный вопросъ ? зачѣмъ" ... (I, 44). А это случилось съ Шекспиромъ тогда, когда (въ 1601 году) въ душѣ его произошла какая-то роковая, невѣдомая намъ трагедія. Эта душевная трагедія заставила Шекспира "задать себѣ этотъ великій и страшный вопросъ: зачѣмъ ? Кто испыталъ чувства Лира, кто, вмѣстѣ съ Шекспиромъ, умѣлъ войти въ тотъ безпросвѣтный мракъ, куда сразу, послѣ долгихъ лѣтъ безпечныхъ радостей, попалъ несчастный старикъ ? для того этотъ великій вопросъ "зачѣмъ" никогда не перестанетъ существовать. Слабые, маленькіе люди убѣгутъ отъ него, постараются забыть его, закрыться отъ него повседневными заботами и радостями. Большіе люди прямо глядятъ въ лицо возставшему призраку и либо гибнутъ, либо уясняютъ себѣ жизнь"... (I, 38). Такъ погибъ Аврелій, взглянувъ въ глаза возставшему призраку ? Елеазару; такъ, взглянувъ въ его глаза, уяснилъ себѣ смыслъ жизни божественный Августъ...

ѣ жизнь и Л. Шестовъ. Онъ взглянулъ вь глаза возставшаго передъ нимъ призрака ? Случая, и спросилъ себя: "зачѣмъ" ? Зачѣмь жить, если жизнь есть только случайное сцѣпленіе случайныхъ явленій, если "черныя тѣни земли" необъяснимы, если случайное зло и случайное добро безцѣльны? Зачѣмъ жить, если существуетъ "все то, что греки называли ??????, т.-е. все возмущающее душу, все несправедливое и случайное ? какъ ненаказанное преступленіе, гибель невиннаго существа и т. д...." (I, 205); зачѣмъ жить, если жизненная трагедія безцѣльна и нелѣпа? Зачѣмъ жить, если жизнь есть только Случай? Такъ спросилъ себя Л. Шестовъ. Отвѣтъ его мы знаемъ: случая нѣтъ . Случай ? это только внѣшняя, видимая сторона жизненнаго процесса, только проявленіе той "видимой безсмысленности жизни, которая смущала людей отъ сотворенія міра" (I, 233); вопреки видимости, не Случай, а Целесообразность царитъ въ мірѣ внутренней жизни человѣка: это должно быть установлено, какъ общій принципъ. А съ высоты этого принципа объяснимы ? хотя бы теоретически ? всѣ частные случаи. "?????? есть лишь необъясненный случай" (I, 243). Необъясненный ? это еще не значитъ необъяснимый; непознанный ? это еще не значитъ непознаваемый: unverstanden, doch nicht unverständlich, какъ сказалъ Гете. Безцѣльной и безсмысленной трагедіи нѣтъ и не можетъ быть; "нелѣпаго трагизма" не существуетъ, можетъ существовать только "разумная необходимость"; а если такъ, то этимъ оправдана вся жизнь, оправданъ міръ, осмыслено существованіе.

ѣтъ на вопросъ о смыслѣ жизни далъ Л. Шестовъ въ первой своей книгѣ. Намъ надо теперь прослѣдить тотъ путь, которымъ онъ пришелъ къ такому отвѣту. Путь этотъ ? анализъ трагедій Шекспира; на трагедіяхъ этихъ Л. Шестовъ хочетъ вскрыть смыслъ трагедіи вообще, хочетъ показать, что тамъ, гдѣ мы видимъ только случайный "нелѣпый трагизмъ", тамъ великій художникъ открываетъ передъ нами осмысленный и необходимый процессъ развитія. Это путь "аполог i и трагедии" ? такъ можно было бы назвать первую книгу Л. Шестова. И если намъ покажутъ, что безпричинныя муки Лира, звѣрское ослѣпленіе Глостера, нелѣпая гибель невинной Корделіи не случайны, не нелѣпы, а имѣютъ свой глубокій внутренній смыслъ, то не должны ли мы будемъ признать, что дѣйствительно нѣтъ "нелѣпаго трагизма", нѣтъ случая? Не придется ли тогда намъ, вмѣстѣ съ Л. Шестовымъ, "благословить целесообразность господствующаго надъ человѣкомъ закона"? (I, 235). Это мы еще увидимъ.

ѣдовать шагъ за шагомъ за Л. Шестовымъ въ этомъ анализѣ и отсылаемъ читателя къ самой книгѣ ? единственной по силѣ чувства и глубинѣ мысли во всей нашей русской литературѣ о Шекспирѣ послѣ статей Бѣлинскаго; мы только намѣтимъ рядомъ цитатъ главныя точки проходимаго Л. Шестовымъ пути и увидимъ, какъ отъ смысла трагедiи Л. Шестовъ переходить къ вопросу о смыслѣ жизни вообще.

ѣ Л. Шестова; его, какъ и многочисленныхъ позднѣйшихъ Гамлетовъ и гамлетиковъ "рефлексія заѣла", говоря словами Тургенева. Гамлеты умѣютъ только "мыслить", т.-е. обращаться къ явленіямъ одной стороной своего существа; это ихъ свойство "принижаетъ въ нихъ всѣ стороны душевной дѣятельности ? для одной" (I, 53). Чтобы стать человѣкомъ въ настоящемъ смыслѣ этого слова, "мыслитель" долженъ войти въ міръ дѣйствительности, долженъ не только мыслить, но и чувствовать, долженъ стать достойнымъ имени человѣка ? и въ этомъ смыслъ той трагедии, которую переживаетъ Гамлетъ. "Жизнь застыла въ Гамлетѣ и проснуться онъ можетъ только отъ сильнаго потрясенія: трагедія ему необходима... Тогда лишь онъ узнаеть, что такую жизнь нельзя принять, что нужно найти иную, хотя бы пришлось для этого вынести самыя тяжелыя муки" (I, 69). Прежняя жизнь для Гамлета невозможна: распалась связь временъ, говорить онъ; "пока связь временъ не будетъ возстановлена, нельзя , не нужно жить. И онъ знаетъ, что связь порвалась не внѣ его, а въ немь самомъ"... (I, 76). И въ возстановленіи этой распавшейся связи временъ заключается развитіе трагедіи Гамлета; онъ сбрасываетъ съ себя узы своей комнатной философіи, онъ входить въ живую жизнь, въ міръ страданія и сознанія. "...Твои муки ? обращается къ Гамлету Л. Шестовъ ? не пропадутъ даромъ. Лучше было тебѣ вынести всѣ испытанія, рыдать глядя на тѣнь отца своего, безумствовать наединѣ съ собой и передъ матерью, чувствовать себя ничтожнымъ, раздавлен-нымъ червя-комъ ? чѣмъ жить въ Виттенбергѣ въ сознаніи своего великаго душевнаго превосходства. Не слѣпая судьба загнала тебя въ трагедію , а разумная необходимость . Нужно выстрадать свое совершенство, свое развитіе" (I, 82). И прежде всего ? нужно вѣрить въ эту разумную необходимость, вѣрить, что, какъ говорить Гамлетъ, и воробей не погибнетъ безъ воли провидѣнія: " вѣритъ въ провидѣніе , т .- е . чувствовать глубокую осмысленность нашей жизни ? великое дѣло" , заявляетъ Л. Шестовъ (I, 87; курс. вездѣ нашъ). Вскрыть смыслъ трагедіи, разсказать о горѣ, насиліи, убійствѣ, смерти ? и притомъ "разсказать не за тѣмъ, чтобы пугать и безъ того напуганное воображеніе картинами ненужныхъ мукъ и безвременныхъ смертей, а за тѣмъ, чтобы объяснить, какой смыслъ все это имѣло ? можетъ лишь великій поэтъ"... Такимъ великимъ поэтомъ былъ Шекспиръ. "...Никто ? ни до Шекспира, ни послѣ него ? не умѣлъ такъ ясно видѣть въ человѣческой душѣ, чтобы всю путаницу сложныхъ явленій нашей психики, представляющуюся не только наблюдателямъ, но и дѣйствующимъ лицамъ, случайнымъ сплетеніемъ послѣдствій случайныхъ событій, понять какъ нѣчто единое, осмысленное, цѣлесообразное. У Шекспира высшая задача, доступная только художнику: объяснить смыслъ жизни во всѣхъ ея проявленіяхъ. Не отбросить жизнь, какъ "цвѣтеніе", какъ добавленіе къ внѣшнимъ явленіямъ, только ими и опредѣляемое, а поставить жизнь впереди всего, въ ней видѣть начало... Поэтъ примиряетъ насъ съ жизнью, выясняя осмысленность всего того, что намъ кажется случайнымъ, безсмысленнымъ, возмутительнымъ, ненужнымъ. У Шекспира Гамлетъ выносить трагедію не потому, что онъ запутался въ сѣтяхъ слѣпой судьбы...; Гамлету, повторяемъ, его трагедія была необходима. Шекспиръ именно потому и великъ, что умѣлъ видѣть порядокъ и смыслъ тамъ, гдѣ другіе видѣли только хаосъ и нелѣпость"... (I, 88).

ѣдительно или неубѣдительно, ? мы еще увидимъ, а пока пойдемъ дальше за Л. Шестовымъ. Онъ переходить къ "Юлію Цезарю" и особенно останавливается на Брутѣ, противопоставляя его Гамлету и считая его величайшимъ представителемъ этическаго индивидуализма. Гамлетъ ? представитель рефлектирующей мысли, Брутъ ? представитель непосредственнаго чувства, вооруженнаго мыслью. "Гамлетъ со всѣмъ, что внѣ его, связанъ идеею. Онъ не можетъ порвать этой связи, но она мучительно тяготитъ его. Брутъ связанъ съ поселяниномъ, съ Римомъ, съ Люціемъ, съ Порціей ? какъ съ самимъ собою" (I, ІІ8). Для Брута ? "жить и мыслить... не два раздѣленные, противоположные одинъ другому процесса, а одинъ" (I, 104); люди для него ? не ходячія абстракціи, а подобныя ему существа, чувствующія и страдающія: "для Брута нѣтъ добра внѣ человѣка... Цѣлью онъ считаеть не правила, а себя и своихъ ближнихъ" (мысль эта о человѣкѣ-самоцѣли, замѣчаетъ Л. Шестовъ, могла явиться только у Шекспира, такъ глубоко понимавшаго и цѣнившаго человѣка; I, 98 и 113). Свобода для него ? высшее благо, рабство ? высшее зло; на этой почвѣ и происходить его душевная трагедія. Но, переживая ее, рѣшившись пожертвовать ради свободы своимъ лучшимъ другомъ, Цезаремъ, Брутъ все время остается образцомъ человѣка, "вездѣ и всегда..., словомъ и дѣломъ, учить людей нравственному величію"... Въ этомъ смыслъ его трагедіи. И уже одно то, что на свѣтѣ есть Бруты, должно убѣдить насъ, "что есть "человѣкъ", есть зачѣмъ жить, есть что дѣлать ? и ни зло, ни горе, ни сама смерть не обвинятъ жизни"... (I, 120) . Мы скоро увидимъ, какъ нѣсколько лѣтъ спустя Л. Шестовъ отнесся къ "нравственному величію" Брута, къ "велѣніямъ долга", исполнителемъ которыхъ онъ является...

ѣе передъ нами Коріоланъ. Въ чемъ смыслъ трагедіи этого суроваго римскаго воина? Въ томъ же, въ чемъ и смыслъ всякой трагедіи вообще: въ развитіи человѣческаго достоинства въ человѣкѣ, ибо нужно выстрадать свое развитіе, свое совершенство. Въ этомъ центръ всякой трагедіи, "и въ этомъ смыслѣ трагедія Коріолана полна захватывающаго интереса. Съ перваго же дѣйствія предъ вами раскрыты всѣ условія жизни Коріолана и самъ герой, грубый, безсердечный, ужасный въ своемъ нелѣпомъ могуществѣ. Вы ждете, чѣмъ онъ кончить: неужели онъ уйдетъ такимъ же? Неужели колоссальная сила этого человѣка такъ и останется дикой стихіей?..... Въ огромномъ горнилѣ Коріолановой души Шекспиръ слѣдитъ не за безсмысленнымъ кипѣніемъ расплавленнаго металла, а за тѣмъ, какъ формируется тамъ великій идеалъ человѣческаго достоинства и чести, наперекоръ стремленіямъ всего и всѣхъ"... А если такъ, то "смыслъ трагедіи становится ясенъ, и смерть Коріолана, вся его судьба не гнететъ насъ, какъ она ни ужасна. Наоборотъ, смерть, какъ заключеніе осмысленнаго, творческаго душевнаго процесса... примиряетъ насъ, какъ откровеніе свыше"... И такое "примиреніе" не является результатомъ искусственнаго авторскаго намѣренія, но непосредственно вытекаетъ изъ существа трагедіи. "Если Шекспиръ осмысливаетъ трагедію, то не за тѣмъ, чтобы примирять зрителей, а потому, что онъ видѣлъ смыслъ въ трагедіи... Шекспиръ, вдумываясь въ трагедію Коріолана, видѣлъ, что она пробудила въ немъ лучшія чувства, что она является для него не наказаніемъ за преступленіе..., а необходимымъ процессомъ развитія... Мы видимъ лишь поверхность явленій и не въ силахъ проникнуть до той глубины, гдѣ таятся корни, изъ которыхъ выростаетъ человѣческая судьба. Шекспиръ же видѣлъ ихъ, и безсмысленная, жестокая трагедія Коріолана получаетъ для него человѣчески понятный смыслъ. На мѣсто "случая", который является для современнаго ученаго кореллативомъ "причины и слѣдствія", у Шекспира является законъ нашего внутренняго міра"...(I, 173, 186, 196 и 197).

ѣ жизни соединяется съ вопросомъ о сущности величайшей безсмыслицы ? преступленія, трагедія эта показываетъ намъ, "какъ понималъ геніальный поэтъ преступниковъ и преступленіе и чтó примиряло его съ этимъ ужаснѣйшимъ изъ всѣхъ существующихъ ??????`овъ" (I, 249). Ибо если есть хоть одно безсмысленное по существу явленіе ? напримѣръ, преступленіе, ? то міръ еще не оправданъ; а потому самый жестокій преступникъ, какой-нибудь Яго или Макбетъ, "долженъ оставаться для насъ человѣкомъ такимъ же, какъ и мы, по поводу котораго мы должны требовать у жизни оправданія, какъ Лиръ (мы это еще увидимъ) требовалъ объясненія за свое несчастіе" (I, 253). Итакъ, въ чемъ же трагедія Макбета? Трагедія эта, по мнѣнію Л. Шестова, заключается въ борьбѣ человѣка съ "категорическимъ императивомъ", т.-е. съ долгомъ въ его кантовскомъ пониманіи. Съ категорическимъ императивомъ и вообще съ формальной этикой Канта ведетъ неустанную борьбу Л. Шестовъ во всѣхъ своихъ книгахъ; борьбу эту онъ началъ своимъ анализомъ трагедіи Макбета. "Макбетъ не рѣшается убить Дункана не изъ-за Дункана, а чтобъ не нарушать покоя своей души. Макбетъ, убивши Дункана, скорбитъ не о Дунканѣ, а о себѣ, о потерянномъ душевномъ мирѣ. У Канта именно это обстоятельство служитъ къ возвеличенію категорическаго императива. Это голосъ "разума" an sich, существующаго единственно затѣмъ, чтобы противоставлять свои велѣнія Макбетовскимъ желаніямъ. "Разумъ" не говоритъ Макбету: Дун-канъ такой же человѣкъ, какъ ты. Ты хочешь жить и онъ хочетъ жить ? такъ зачѣмъ же ты убьешь его? "Разумъ" грозитъ: не убивай ближняго, ибо ты будешь убійцей. Едва ли во всей человѣческой психикѣ можно найти что-либо болѣе обидное для достоинства человѣка, чѣмъ эта кантовская "совѣсть". Не убивай не изъ-за жертвы, а изъ-за предстоящихъ тебѣ непріятностей съ категорическими императивами! Здѣсь все: и глубокій человѣческій эгоизмъ, и слабость, и трусость"... (I, 268). Въ борьбѣ съ этими категорическими императивами ? весь смыслъ трагедіи Макбета. Мы не можемъ останавливаться на этомъ интересномъ толкованіи трагедіи Шекспира Л. Шестовымъ и отсылаемъ читателя непосредственно къ самой книгѣ этого автора: приводимыя нами обширныя выписки изъ нея даютъ о ней лишь самое общее понятіе.

ѣленностью отношеніе Л. Шестова къ проблемѣ смысла жизни. Оно сделается для насъ еще болѣе яснымъ, когда мы остановимся на пониманіи Л. Шестовымъ трагедіи короля Лира: здѣсь вопросъ о смыслѣ жизни, о случайности или не-случайности зла, о причинѣ и цѣли ??????'a ставится наиболѣе остро, наиболѣе рѣзко. Понять, осмыслить, оправдать трагедію короля Лира ? значить понять, осмыслить и оправдать всю человѣческую жизнь.

ѣтъ; онъ на порогѣ смерти. И вдругъ ? ошеломляющій ударъ, нечеловѣческія мученія. Неужели и они не случайны? Неужели и они имѣютъ смыслъ? Выгнаннаго изъ дома "злодѣйками-дочерьми" въ бурю и грозу короля Лира пріютилъ Глостеръ: за это у Глостера вырываютъ глаза. Неужели и это можно понять, оправдать, осмыслить? Любящая Корделія спасаетъ отца ? и задушена своими сестрами; "ничего не можетъ быть ужаснѣе, чѣмъ эта случайная, неожиданная ? ненужная, невидимому ? смерть лучшей изъ женщинъ на глазахъ у старика отца, и безъ того вынесшаго стoль нечеловѣческія пытки" (I, 202-203). И это тоже имѣетъ смыслъ? Это тоже понятно? Это тоже можетъ быть оправдано?

ѣ эти вопросы и безъ колебанія отвѣчаетъ на нихъ: да . Жизнь можетъ быть оправдана, жизнь должна быть осмыслена, но понять и оправдать ее можетъ только великій поэтъ, которому дано видѣть глубокую сущность явленій, а не ихъ случайную поверхность. Такимъ великимъ поэтомъ былъ Шекспиръ и онъ открываетъ намъ смыслъ трагедіи короля Лира.

ѣческое достоинство. Гамлетъ былъ только "мыслителемъ" ? трагедія сдѣлала его человѣкомъ; Коріоланъ былъ только воиномъ, только "тараномъ", но носилъ въ своей душѣ великія возможности; трагедія проявила ихъ и обратила его въ человѣка. Такъ и Лиръ: онъ былъ королемъ, въ немъ "every inch а King", каждый дюймъ ? король; трагедія должна сдѣлать его человѣкомъ. Уже первое оскорбленіе, нанесенное раздавшему свое царство королю, является началомъ страшной трагедіи: "король узнаетъ, что онъ человѣкъ и ничего больше, т.-е. бѣдное, голое, двуногое животное" (I, 2І6). Эту истину ему суждено выстрадать, ему суждено пройти тяжелый крестный путь. "За всю свою долгую жизнь онъ успѣлъ лишь научиться чувствовать себя королемъ... Но ему осталось еще понять, что и всѣ другіе люди ? короли". И когда онъ это пойметь, онъ станетъ "такъ безмѣрно прекрасенъ въ своемъ трогательномъ величіи и могучей кротости..., что всѣ вынесенныя имъ муки не только перестаютъ казаться намъ нелѣпыми, ненужными, но получаютъ въ нашихъ глазахъ глубокій смыслъ" (I, 227). Въ этомъ смыслъ трагедіи короля Лира, въ этомъ смыслъ всякой трагедіи. Трагедія, говоритъ Л. Шестовъ, вызываетъ необычайное напряженіе силъ; всѣ вопросы жизни возникаютъ передъ человѣкомъ, какъ они возникли передъ Лиромъ, съ той настойчивостью, которая исключаетъ всякую возможность отклоненія отвѣта. Лиръ выстрадалъ эти отвѣты и сталъ передъ смертью человѣкомъ: въ этомъ смыслъ его трагедіи, въ этомъ отвѣтъ на вопросъ, эачѣмъ ему трагедія? "Если трагедія наканунѣ смерти имѣетъ смыслъ, ? приведемъ мы въ заключеніе послѣднюю большую цитату изъ книги Л. Шестова: ? если она не оказывается насмѣшливою игрою адскихъ или ? что еще хуже ? равнодушныхъ силъ; если то, что пережилъ Лиръ, нужно было ему ? то этимъ снимаются всѣ обвиненія съ жизни. Вмѣсто того, чтобы проклинать судьбу, мы, понявъ содержаніе ея "необъятныхъ книгъ", т.-е. Шекспира, благословимъ цѣлесообразность господствующаго надъ человѣкомъ закона"... "...тамъ, гдѣ для насъ хаосъ, случай, безсмысленная борьба мертвой, равнодушной, но безконечно могучей силы съ живымъ, чувствующимъ, но немощнымъ человѣкомъ, т.-е. тамъ, гдѣ для насъ область нелѣпаго трагизма, тамъ поэтъ видитъ осмысленный процессъ духовнаго развитія. Подъ видимыми всѣмъ людямъ муками онъ открываетъ невидимую никому задачу жизни"... И въ этомъ смыслъ того, что мы называемъ трагической красотой . "Если бы удары, обрушившіеся на бѣдную голову старца, были дѣломъ "слѣпой судьбы", "случая", ведущихъ людей къ страданію, безумію и смерти, то о трагической красотѣ не могло бы быть и рѣчи. Мы могли бы говорить лишь о трагическомъ безобразіи"... Трагическое безобразіе имѣло бы мѣсто при наличности нелѣпаго трагизма, трагическая красота обусловлена разумной необходимостью; трагическую красоту можетъ создать жизнь, а возсоздать ? великій художникъ, которому ясенъ законъ разумной необходимости. "Найти тамъ законъ, гдѣ всѣ видятъ нелѣпость, отыскать тамъ смыслъ, гдѣ по общему мнѣнію не можетъ не быть безсмыслицы, и не прибѣгнуть ко лжи, къ метафорамъ, къ натяжкамъ, а держаться все время правдиваго воспроизведенія дѣйствительности ? это высшій подвигъ человѣческаго генія"... (I,234-235, 241).

ѣль книги Л. Шестова. "Цѣлые годы призракъ случайности человѣческаго существованія преслѣдовалъ его и цѣлые годы великій поэтъ безстрашно всматривался въ ужасы жизни и постепенно уяснялъ себѣ ихъ смыслъ и значеніе"... "Чѣмъ ужаснѣе представлялась ему дѣйствительность, тѣмъ настоятельнѣе чувствовалъ онъ потребность понять все то, что происходило вокругъ него... Поэтъ чувствовалъ, что нельзя жить, не примирившись съ жизнью. Пока есть Лиры, Гамлеты, Отелло; пока есть люди, случайно , въ силу рожденія или внѣшнихъ обстоятельствъ, ставшіе добычей несчастія или, что еще ужаснѣе, виновниками несчастія другихъ, преступниками; пока надъ человѣкомъ господствуеть слѣпая сила, опредѣляющая его судьбу ? жизнь наша только "сказка, разсказанная глупцомъ""... И Шекспиръ, по мнѣнію Л. Шестова, показалъ намъ, что слѣпой судьбы не существуетъ, что Нѣкто въ сѣромъ ? миѳъ, что Случай ? миражъ, фатаморгана. Случая нѣтъ ? вотъ что говорить намъ Шекспиръ. "Если онъ показываетъ намъ законъ тамъ, гдѣ мы считаемъ неизбѣжнымъ случай, то лишь потому, что тамъ есть этотъ законъ, который мы не въ силахъ различить. Если судьба Лира, казавшаяся всѣмъ судьбой человѣка, которому раздробилъ голову случайно оборвавшійся съ дома кирпичъ, оказывается осмысленнымъ ростомъ его души, то не фантазія Шекспира украсила кирпичъ, а зоркость поэта прослѣдила всѣ результаты дѣйствія удара. Въ "Королѣ Лирѣ" Шекспиръ возвѣщаетъ великій законъ осмысленности явленій нравственнаго міра: случая нѣтъ , если трагедія Лира не оказалась случаемъ" ... "А если такъ, то ?????? есть лишь необъясненный случай (курс. нашъ). Участь Глостера и Корделіи, погибшихъ за короля, уже не наполняетъ нашу душу фантастическимъ ужасомъ, какъ и неожиданное явленіе природы не смущаетъ человѣка, достаточно вышколеннаго, чтобы понимать невозможность нарушенія закона причинности" (I, 280-281, 242-243).

ѣтъ, нелѣпаго трагизма нѣтъ, есть лишь осмысленная необходимость; а все нелѣпое, несправедливое, возмущающее душу ? это только необъясненный случай...

ѣжденную и горячую рѣчь рыцаря Цѣлесообразности и непримиримаго врага Случая; насколько эта убѣжденная рѣчь убѣдительна ? вотъ вопросъ, котораго мы еще не коснулись. А коснуться его необходимо, такъ какъ мы имѣемъ здѣсь передъ собой совершенно особое рѣшеніе проблемы о смыслѣ жизни, рѣшеніе, не совпадающее ни съ мистической, ни съ позитивной теоріей прогресса и въ корнѣ расходящееся съ построеніями художественнаго творчества и Ѳ. Сологуба и Л. Андреева.

ѣйствительно, трудно найти большую противоположность міровоззрѣній, чѣмъ у Л. Андреева и Л. Шестова, автора книги о Шекспирѣ. "Нѣкто въ сѣромъ" у Л. Андреева ? вѣдь для нравственнаго міра это тотъ самый Случай, та самая "слѣпая судьба", которую категорически отвергалъ Л. Шестовъ; по Л. Андрееву міромъ правитъ равнодушная сила, механическіе законы которой настолько же фатально необходимы въ мірѣ физическомъ, насколько случайны въ мірѣ нравственномъ; это та самая точка зрѣнія, которую Л. Шестовъ называлъ наивно-близорукой и которую онъ искренно презиралъ, считая ее удѣломъ "типическаго современнаго человѣка съ вѣрой во власть случая" (I, 43). Центральный вопросъ Л. Андреева: "зачѣмъ жить, если существуетъ смерть?" ? представлялся Л. Шестову удѣломъ книжнаго человѣка, "мыслителя" въ родѣ Гамлета. Философія Гамлета на кладбищѣ ? это дѣйствительно кладбищенская философія; черепа леденятъ ему кровь: "что жизнь, если рано или поздно всѣ мы будемъ такими?!.. Мысль о смерти, иначе какъ въ видѣ голаго черепа ему не представляющейся..., торжествуетъ надъ нимъ. Онъ не чувствуетъ, что не изъ нея надо исходить"... Такъ говоритъ Л. Шестовъ о Гамлетѣ и могъ бы повторить о Л. Андреевѣ. Ну, а Нѣкто въ сѣромъ? Нѣкто въ сѣромъ ? это фантомъ, который долженъ быть покоренъ нами; мы должны взглянуть въ глаза Елеазара-Случая и оказаться сильнѣе его: "нельзя примириться съ Медузой, не покоривъ ее" (I, 84, 76 ). И Л. Шестовъ покоряетъ ее, преодолѣваетъ фантомъ Случая и ставитъ на его мѣсто принципъ осмысленной необходимости. Въ этомъ отношеніи, какъ видимъ, Л. Андреевъ и Л. Шестовъ ? двѣ прямыя противоположности. Кто изъ нихъ правъ? Оба правы.

что личная трагедія осмысленна . Эта мысль вскрыта въ книгѣ Л. Шестова настолько блестяще, что намъ къ ней нечего прибавлять. Человѣкъ долженъ выстрадать свое развитіе, долженъ очиститься и закалиться въ горнилѣ горя и мукъ, ? и такое горе, такія муки всегда оправданы, всегда понятны: въ этомъ смыслъ трагедіи, въ этомъ субъективный смыслъ жизни. Съ высоты такого принципа находитъ себѣ оправданіе и та Смерть, отъ которой съ такимъ ужасомъ бѣжитъ Л. Андреевъ. Именно потому и дѣнна жизнь, что существуетъ смерть, сказа-ли мы, говоря о Л. Андреевѣ; эта мысль получаетъ теперь новое освѣщеніе: иногда жизнь дѣлается цѣнной, субъективно осмысленной только передъ взоромъ Смерти. Ибо пока на землѣ есть смерть, есть и трагедія; а личная трагедія для многихъ есть единственный путь къ субъективной осмысленности существованія. Шопенгауеръ гдѣ-то сказалъ, что если бы удалить изъ жизни гнетущую человѣка трагедію, то человѣкъ погибъ бы ? какъ погибъ бы и въ томъ случаѣ, если бы устранить давленіе атмосферы на наше тѣло. Это сравненіе можно продолжить; можно сказать, что при чрезмѣрномъ увеличены атмосфернаго давленія человѣкъ тоже погибнетъ, будетъ раздавленъ, какъ онъ иногда бываетъ раздав-ленъ чрезмѣрной тяжестью нравственныхъ мукъ, непосильно тяжелой трагедіей. Но такіе случаи не опровергаютъ общаго принципа: мы не можемъ жить внѣ атмосфер-на-го давленія. Достоевскій выражалъ эту же мысль своимъ извѣстнымъ парадоксомъ: чело-вѣкъ до страсти любитъ страданіе, эту единст-венную причину сознанія. "Любитъ" ? объ этомъ можно спорить; но Достоевскій правъ въ томъ, что единственной причиной созна-нія, дѣйствительно, часто бываетъ страданіе, трагедія: Л. Шестовъ показываетъ намъ это на типахъ Лира, Гамлета, Коріолана. Пока существуютъ страданія ? существуетъ трагедія; но если даже въ какомъ-нибудь Zukunftstaat'ѣ страданія навѣки упразднятся, то все же не упразднится смерть; пока же на землѣ есть смерть ? есть и личная трагедія; пока есть личная трагедія, очищающая и возвышающая человѣка ? существуетъ субъективный смыслъ горя, мукъ, страданій, субъективный смыслъ человѣческой жизни. Посколь-ку муки эти субъективно осмысленны, поскольку осмысленна жизнь ? постольку "разум-ная необходимость" становится на мѣсто "нелѣпаго трагизма", постольку побѣждается на-ми Нѣкто въ сѣромъ. Такъ Человѣкъ побѣждаетъ въ поединкѣ Нѣкоего въ сѣромъ, и мы ви-дѣ-ли выше, что побѣда эта остается непонятой Л. Андреевымъ. Ее понимаетъ, ее раскры-ваетъ намъ Л. Шестовъ: онъ показываетъ смыслъ трагедіи и тѣмъ самымъ вскрываетъ неясную для Л. Андреева субъективную осмысленность "жизни человѣка".

ѣкомъ своего Нѣкоего въ сѣромъ, эту слѣпую судьбу, этотъ ненавистный Л. Шестову Случай. Л. Андреевъ правъ потому, что всѣмъ своимъ творчествомъ онъ безсознательно вскрываетъ передъ нами основную ошибку тѣхъ разсужденій Л. Шестова, съ которыми мы познакомили читателя. Ошибку эту можно сформулировать проще всего такъ: Л. Шестовъ не видѣлъ и не хотѣлъ понять того, что элементы осмысленной трагедіи одного человѣка неизбѣжно являются въ то же самое время элементами безсмысленной драмы другого .

ѣрами. Вотъ передъ нами "жизнь Василія Ѳивейскаго". Л. Андреевъ утверждаетъ, что надъ всей жизнью Ѳивейскаго тяготѣлъ рокъ, что Нѣкто въ сѣромъ стоялъ со свѣчей въ рукѣ въ углу поповскаго дома; Л. Шестовъ, наоборотъ, покажетъ намъ внутреннюю осмысленность трагедіи бѣднаго попа: Василій Ѳивейскій, скажетъ онъ намъ, долженъ выстрадать свое человѣческое достоинство, и изъ темнаго, забитаго попа, какимъ онъ былъ въ началѣ разсказа, обратиться въ сильнаго и гордаго человѣка. Въ этомъ смыслъ всякой трагедіи ? мы это видѣли выше, ? а значитъ, въ этомъ и смыслъ трагедіи Василія Ѳивейскаго. Кто правъ? Конечно, Л. Шестовъ: мы видѣли это, разбирая андреевскій разсказъ. А если такъ, то все горе, задавившее своею тяжестью Василія Ѳивейскаго, тѣмъ самымъ и оправдывается; если такъ, то вмѣсто нелѣпаго трагизма передъ нами осмысленная необходимость, и все то, въ чемъ Л. Андреевъ не видитъ смысла, имѣетъ, слѣдовательно, вполнѣ определенный субъективный смыслъ. Пусть такъ. Но вотъ маленькое замѣчаніе: мы помнимъ, что у Василія Ѳивейскаго утонулъ, купаясь, шестилѣтній сынъ. Это горе легло свинцовой тяжестью на душу Василія Ѳивейскаго. Мы только-что доказали, вслѣдъ за Л. Шестовымъ, что горе это было не безсмысленно, а имѣло вполнѣ опредѣленный смыслъ въ душевной трагедіи Василія Ѳивейскаго, было ступенькой въ его духов-номъ развитіи... Еще разъ: пусть такъ. Пусть это горе, эта душевная мука отца имѣетъ смыслъ и оправданіе; но гдѣ смыслъ и оправданіе не этой муки отца , а самой гибели ребенка ! Вѣдь то, что для Василія Ѳивейскаго является лишь элементомъ его личной осмысленной трагедии , то для его шестилѣтняго сына явилось элементомъ безсмысленной драмы : пошелъ купаться ? и утонулъ, и нѣтъ больше черненькаго, тихонькаго мальчика Василія...

ѣръ: вотъ передъ нами "жизнь Человѣка". Въ ней Л. Андреевъ не видитъ внутренняго смысла; Л. Шестовъ, наоборотъ, учитъ насъ видѣть вполнѣ ясный субъективный смыслъ въ жизненной трагедіи Человѣка. Человѣкъ съумѣлъ вынести и голодную бѣдность, и пресыщенное богатство, и снова бѣдность и одинокую старость ? и встрѣтилъ побѣдителемъ смерть; гнетущее горе, смерть сына, смерть жены не сломили Человека, онъ выстрадалъ свое человѣческое достоинство и жизнь его есть осмысленная трагедія. Но вотъ опять: смерть сына. Опять передъ нами безсмысленная драма. Пошелъ гулять сынъ Человѣка ? молодой, красивый, начинающей жить ? и кто-то бросилъ въ него камнемъ и разбилъ ему голову. Онъ умеръ. Смерть сына является для Человѣка только однимъ изъ элементовъ его осмысленной трагедіи; ну, а для самого этого убитаго камнемъ сына? Не повторяется ли здѣсь то самое, о чемъ у насъ уже была рѣчь при разборѣ творчества Ѳ. Сологуба: одного распинаютъ, а другой въ это время ѣстъ ананасный компотъ? (см. выше, стр. 26). Только тамъ у насъ шла рѣчь объ эстетическихъ, а здѣсь объ этическихъ переживаніяхъ. Одно дѣло ? повторимъ мы еще разъ ? ѣсть ананасный компотъ, глядя на крестныя муки, а другое дѣло ? быть распятымъ самому; оправдывать и объяснять безсмысленныя страданія, безсмысленную драму одного человѣка осмысленной трагедіей другого только потому, что онѣ одновременны ? все равно, что строить знакомое уже намъ умозаключеніе: stat baculus in angulo, ergo pluit. А если такъ, то чѣмъ оправдаемъ мы гибель сына Человѣка? Случайно камень попадаетъ ему въ голову ? и "молодое, полное жизни, надеждъ на будущее, веселое, прекрасное, радостное существо ? слышали мы отъ Л. Шестова ? вдругъ обращается въ не-годнаго калѣку"; болѣе того ? умираетъ. И пусть его смерть является элементомъ личной осмысленной трагедіи его отца; но для него самого, еще не знавшаго никакой трагедіи, еще только вступавшаго въ жизнь ? этотъ ударъ камня явился элементомъ безсмысленной драмы.

ѣчаетъ на все это Л. Шестовъ? Мы знаемъ его отвѣтъ: онъ взываетъ къ вѣрѣ въ осмысленность человѣческой жизни; вѣрить въ эту осмысленность ? "великое дѣло!" (I, 87; см. выше, стр. 86). Плохо дѣло, разъ приходится прибѣгать къ такимъ аргументамъ! Другой аргументъ ? заключеніе отъ частнаго къ общему; пріемъ, какъ извѣстно, не особенно рекомендуемый въ логикѣ... "Случая нѣтъ, ? слышали мы, ? если трагедія Лира не оказалась случаемъ". Пусть такъ; пусть въ трагедіи отнынѣ нѣтъ мѣста случаю; но въ драмѣ ?!... Трагедія есть субъективный процессъ, развитіе явленій нравственнаго міра; драма же есть ??????, она характеризуется отсутствіемъ этого субъективнаго процесса и чисто внѣшнимъ пересѣченіемъ двухъ причинныхъ рядовъ: шелъ человѣкъ, на голову свалился камень. Л. Шестовъ намъ не доказалъ, что драмы нѣтъ, а есть только трагедія; онъ доказалъ лишь, что многія драмы можно объяснить, какъ трагедіи. Вотъ, напримѣръ, участь Корделіи: для насъ это только драма, только нелѣпое и случайное стеченіе обстоятельствъ; въ центрѣ нашего вниманія стоитъ трагедія Лира. Но если бы великій поэтъ, хотя бы тотъ же Шекспиръ, написалъ не трагедію "Король Лиръ", а трагедію "Корделія", т.-е. перенесъ фокусъ своего вниманія на душевную жизнь Корделіи, то вся ея судьба стала бы для насъ осмысленной, а трагедіи Лира, наоборотъ, мы не смогли бы понять, отнесли бы ее къ области "нелѣпаго трагизма", сочли бы ее "драмой". Допускаемъ и это; допускаемъ сложный процессъ развитія нравственнаго міра Корделіи; допускаемъ, что многія драмы можно объяснить, какъ трагедіи. А если такъ, ? продолжаетъ Л. Шестовъ, ? то драмы вообще нѣтъ, а ?????? есть лишь необъясненный случай (см. выше, стр. I, 88)... Вотъ обобщающее умозаключеніе отъ частнаго къ общему; въ немъ коренится вся ошибка Л. Шестова, заключающаго отъ " мног i я" ко "всѣ" . Камень убиваетъ человѣка ? гдѣ здѣсь "трагедія" для убитаго? На это не отвѣтитъ никакой Шекспиръ.

ѣры: это ? покушеніе съ негодными средствами. И самъ Л. Шестовъ не могъ не почувствовать, что "неладно что-то въ датскомъ королевствѣ", что въ изложенномъ имъ міровоззрѣніи есть какой-то locus minoris resistentiae, гдѣ снова Случай одерживаетъ побѣду надъ Целесообразностью. Эта ошибка Л. Шестова намъ теперь ясна; мы видимъ, что въ борьбѣ съ фантомомъ Случая побѣдителемъ оказался не Л. Шестовъ. И вопреки его доказательствамъ мы можемъ теперь сказать: да, случай есть и всегда будетъ существовать для человѣка; случай дѣлаетъ, между прочимъ, невозможной объективную осмысленность жизни человѣка. Но мы не будемъ стоять въ ужасѣ передъ этимъ фантомомъ, потому что мы уже признали отсутствіе объективнаго смысла жизни; а наличность случая нисколько не мѣшаетъ ея субъектиной осмысленности. Мы не будемъ, подобно Л. Шестову, "благословлять цѣлесообразность господствующаго надъ нимъ закона", но и не будемъ, подобно ему, трепетать передъ мыслью о случайности человѣческой жизни ? къ этому приводить насъ анализъ трагедіи и драмы, и въ этомъ состоитъ міровоззрѣніе имманентнаго субъективизма.

ѣнемъ трупикъ утонувшаго шестилѣтняго ребенка, черненькаго и тихонькаго мальчика Василія? Какъ оправдаемъ мы нелѣпую смерть человѣка, которому камень случайно раздробилъ голову? Л. Шестовъ самъ увидѣлъ, что на это еще нужно отвѣтить ? и далъ отвѣтъ въ послѣдующихъ своихъ книгахъ, отказавшись отъ своей первоначальной точки зрѣнія.

ѣйствительности" для Л. Шестова. Нѣтъ драмы, есть только трагедія; нѣтъ случая, есть лишь цѣлесообразность; нѣтъ нелѣпаго трагизма, есть одна разумная необходимость. Такъ въ свое время Бѣлинскій тоже былъ непоколебимо убѣжденъ въ разумности всего существующаго... И недаромъ Л. Шестовъ, потерявъ вѣру въ разумную дѣйствительность, начинаетъ свою вторую книгу обширной цитатой изъ знаменитаго письма Бѣлинскаго, разрывающаго съ философіей "Егора Ѳедорыча Гегелева". Вѣдь Бѣлинскій тоже пытался теоретически осмыслить все безсмысленное и тоже былъ вскорѣ вынужденъ отказаться отъ такой апологіи безсмысленнаго и признать, что причинная законосообразность еще не доказываетъ нравст-венной закономѣрности явленій.

ѣра въ смыслъ безсмыслицы? Самъ Л. Шестовъ даетъ на это, хотя и по другому поводу, вполнѣ опредѣленный отвѣтъ: съ дѣтства нашъ мыслительный аппаратъ коверкаютъ наши воспитатели, заставляя вѣрить самымъ безсмысленнымъ вещамъ. Когда дѣти слышатъ разсказы о лѣшихъ, о русалкахъ, о вѣдьмахъ, то ихъ предупреждаютъ, что все это "сказки", въ которыхъ "про неправду все написано"; но тутъ же дѣтямъ сообщаютъ безапелляціоннымъ тономъ, что солнце неподвижно, что земля ? вращающійся шаръ и т. п. А между тѣмъ "колдунъ, вѣдьма, дьяволъ ? это только нѣчто новое, но понятное, не противорѣчащее очевидности. Вертящаяся же земля, неподвижное солнце, фиктивное небо и т. п. ? все это вѣдь верхъ безсмыслицы для ребенка. И тѣмъ не менѣе это ? истина, онъ знаетъ это навѣрное и съ этой неправдоподобной истиной онъ живетъ цѣлые годы. Развѣ такое насиліе надъ дѣтскимъ умомъ можетъ не изуродовать его познавательныя способности? Развѣ вѣра въ смыслъ безсмыслицы не становится его второй природой?" (III, 201-202). Это остроумное замѣчаніе Л. Шестовъ могъ бы примѣнить и къ себѣ, какъ автору книги о Шекспирѣ, которая вся проникнута этой вѣрой въ смыслъ безсмыслицы... Но скоро Л. Шестовъ увидѣлъ свою ошибку; онъ понялъ, что осмыслить безсмысленное не въ силахъ никакой Шекспиръ. Впослѣдствіи онъ самъ призналъ, что тщетна была попытка спрятаться за спину Шекспира отъ ужасовъ жизни: у Шекспира вовсе нѣтъ того полнаго "оправданія жизни", которое приписалъ ему Л. Шестовъ; въ произведеніяхъ Шекспира ? писалъ впослѣдствіи Л. Шестовъ ? "такъ много страшныхъ вопросовъ и ни одного удовлетворительнаго отвѣта" (IV, 180). Когда Шекспиръ писалъ своего "Гамлета", ? говорить Л. Шестовъ въ другомъ мѣстѣ ? то для него тогда "распалась связь временъ... Это значить ? прежняя, безсознательная, дающаяся намъ всѣмъ даромъ вѣра въ цѣлесообразность и осмысленность человѣче-ской жизни рушилась. Нужно сейчасъ же, немедленно , найти новую вѣру, иначе жизнь обращается въ непрерывную, невыносимую пытку. Но какъ это сдѣлать? Гдѣ найти вѣру? И есть ли такая вѣра на землѣ? ...Отвѣтъ не только не придетъ сейчасъ, но не придетъ и черезъ многіе годы, а Шекспиръ... будетъ жить съ сознаніемъ, что для него все погибло и что всѣ отвѣты, когда-либо дававшіеся на гамлетовскій вопросъ ? были лишь пустыми словами"... (IV, 224-225). Вы понимаете, конечно, что здѣсь, какъ и всюду раньше, Шекспиръ только ширма, за которой скрывается Л. Шестовъ. У Шекспира рушилась вѣра въ осмысленность и цѣле-сообразность человѣческой жизни; Шекспиру нужно немедленно найти новую вѣру; Шекспиръ отнынѣ бу-детъ жить съ сознаніемъ невозможности отвѣта на во-просъ объ объективномъ смыслѣ жизни: здѣсь всюду пишется "Шекспиръ", а произносится "Левъ Шестовъ". Людямъ нашего роста всегда удобно стать подъ защиту такого великана, какъ Шекспиръ... Когда Л. Шестовъ вѣрилъ въ смыслъ жизни, онъ доказывалъ намъ его произведеніями Шекспира; теперь, когда эта его вѣра рушилась, онъ снова тѣми же произведеніями Шекспира подкрѣпляетъ свою новую точку зрѣнія. Шекспиръ слишкомъ великъ, чтобъ обойти его ? слышали мы отъ Л. Шестова, ? и каждый ищетъ опоры своему міровоззрѣнію въ интуиціяхъ великаго художника. И если бы мы пожелали подойти къ Шекспиру съ предвзятой тенденціей, то мы безъ труда сдѣ-лали бы его выразителемъ того міровоззрѣнія имма-нентнаго субъективизма, которое намѣчается въ настоящей книгѣ...

ѣнія, отъ вѣры въ не-случайность и ео ipso осмысленность существованія. Мы сейчасъ увидимъ, къ чему онъ теперь пришелъ, но пока, немного забѣгая впередъ, остановимся на вопросѣ ? что сохранилъ въ дальнѣйшемъ Л. Шестовъ отъ своего міровоззрѣнія эпохи "разумной дѣйствительности".

ѣтить, что Л. Шестовъ остался и остается до сихъ поръ типичнымъ "субъек-тивистомъ", какимъ онъ былъ въ первой своей книгѣ. Лишь только "объективное" касается своимъ крыломъ міра внутреннихъ переживаній человѣка, то Л. Шестовъ ужъ тутъ какъ тутъ, чтобы протестовать про-тивъ такой узурпаціи правъ субъективнаго міра: мы это видѣли на его полемикѣ съ Тэномъ и ему подобными Сергѣями Николаевичами изъ горныхъ обсерва-торій. Съ высоты своихъ обсерваторій смотрятъ на жизнь эти объективные, безстрастные "мыслители" и считаютъ человѣка только средствомъ для міровой цѣли; страданія, радости, муки человѣка для нихъ не сушествують какъ нѣчто реальное. Все ХIХ-ое сто-лѣтіе представляется Л. Шестову заполненнымъ борьбой протестующихъ индивидуалистовъ художниковъ ? Байрона, Мюссе, Гейне ? съ торжествующими свою по-бѣду мыслителями въ родѣ Тэна (I, І2-13 и сл.). Мы подчеркиваемъ это противопоставленіе, такъ какъ во второй книгѣ Л. Шестова найдемъ аналогичное противо-поставленіе "философіи" и "проповѣди" (таковъ даже подзаголовокъ этой книги), а въ третьей ? подобное же противопоставленіе "трагедіи" и "обыденности". Во всѣхъ этихъ случаяхъ, какъ увидимъ, объективное, общеобязательное противопоставляется субъективному; во всѣхъ этихъ случаяхъ мы имѣемъ передъ собой непримиримую борьбу съ разными видами объективизма. Для Л. Шестова объективисты ? это люди, "признаю-щіе абсолютное значеніе кирпича", того самаго кирпича, который согласно всѣмъ законамъ науки, падая, разбиваетъ голову мимопроходящему человѣку; это люди ? относящіеся къ "кирпичу" съ восторгомъ. Мы видѣли, что въ своей первой книгѣ Л. Шестовъ по-пробовалъ отрицать за этимъ "кирпичемъ" (т.-е. за слу-чаемъ въ нравственномъ мірѣ человѣка) всякое зна-ченіе; онъ желалъ этимъ одновременно отнять почву и у объективистовъ и у тѣхъ людей, которые относятся къ "кирпичу" съ ненавистью, которые "съ отчаяніемъ и проклятіемъ приняли за единственный законъ для человѣческой жизни ? случай" (I, 25).

ѣсь, замѣтимъ къ слову, есть еще нѣсколько воз-можныхъ рѣшеній вопроса; мы укажемъ только то, къ которому слѣдуетъ прійти съ точки зрѣнія имманент-наго субъективизма. Оно заключается въ слѣдующемъ: при пересѣченіи двухъ причинныхъ рядовъ, внутренняго и внѣшняго человѣку, мы должны разсматривать получившееся явленіе двояко ? субъективно и объективно. Вмѣстѣ съ объективистами необходимо признать хотя и не "абсолютное значеніе кирпича", но во всякомъ случаѣ его закономѣрное значеніе; фактъ "паденія кирпича" ? мы все время говоримъ фигурально ? наука въ правѣ изучать съ объективной точки зрѣнія закона причинности. Но при этомъ нѣтъ никакой необходимости раздѣлять восторги передъ "кирпичемъ" нѣкоторыхъ крайнихъ объективистовъ, различныхъ Сергѣевъ Николаевичей изъ горныхъ обсерваторій. Это съ одной стороны. Съ другой ? это же явленіе мы оцѣниваемъ съ точки зрѣнія субъективной, исходя изъ основного принципа этическаго индивидуализма: человѣкъ ? цѣль. И съ этой точки зрѣнія "кирпичъ" не приводитъ насъ въ отчаяніе; не стоимъ мы передъ нимъ также и въ "грустномъ недоумѣніи", потому что не приписываемъ жизни никакой объективной цѣли, которую могъ бы разбить "кирпичъ" своимъ паденіемъ: въ этомъ ? характернѣйшая черта имманентнаго субъективизма. Поэтому мы боремся не съ объективной наукой, а лишь съ объективнымъ телеологизмомъ, который пытается увѣрить насъ въ существованіи лежащей внѣ насъ цѣли. Въ этой борьбѣ съ объективизмомъ Л. Шестову принадлежитъ видное мѣсто, хотя его точка зрѣнія не совпадаетъ съ только-что изложенной. Какъ бы то ни было, но субъективизмъ Л. Шестова наглядно проявляется во всѣхъ его книгахъ; мы еще будемъ слѣдить за этими проявленіями, будетъ ли то ненависть ко всякому обобщающему "ratio", или къ категорическому императиву, или вообще ко всякимъ нормамъ. А теперь возвращаемся къ тому моменту творчества Л. Шестова, когда для него "распалась связь временъ" ? т.-е., говоря его же словами, окончательно рушилась вѣра въ целесообразность и осмысленность человѣческой жизни, вѣра, которую онъ такъ горячо старался внушить читателю (а прежде всего самому себѣ) въ книге о Шекспирѣ. Такъ часто бываетъ: передъ окончательнымъ невѣріемъ особенно горяча бываетъ послѣдняя вспышка вѣры; стоить вспомнить одного Василія Ѳивейскаго. Съ этихъ поръ въ творчествѣ Л. Шестова наступаетъ новый, второй и пока послѣдній періодъ; этотъ переломъ творчества произошелъ между первой и второй его книгами. Вторая и послѣдующія книги Л. Шестова тѣсно связаны между собой одной и той же идеей; книга же о Шекспирѣ стоитъ совершенно особнякомъ, но составляетъ естественное предисловіе "a contrario" ко всему его послѣдующему творчеству. Въ ней мы имѣемъ утвержденіе: жизнь осмысленна, и смыслъ этотъ проявляется въ стремленіи къ человѣческому достоинству, къ свѣту, сознанію, правдѣ, добру... А въ остальныхъ его книгахъ ? мы сейчасъ увидимъ, какъ въ нихъ трактуется то самое "добро", трубадуромъ котораго Л. Шестовъ былъ въ своей книгѣ о Шекспирѣ...

ѣта на старый вопросъ: гдѣ и въ чемъ оправданіе жизни? Только положеніе сильно осложняется теперь тѣмъ сознаніемъ, къ которому пришелъ Л. Шестовъ: случай ? есть, объективнаго смысла жизни ? нѣтъ. Не угодно ли при этихъ условіяхъ оправдать человѣческую жизнь ? и смерть Корделіи, и случайно разбитую камнемъ голову человѣка, и трупикъ утонувшаго черненькаго и тихонькаго мальчика Василія? Слово за Л. Шестовымъ.

ѣтняго ребенка, а мы ищемъ оправданія жи з-ни въ "добрѣ" ? эту обще-принятую безсмыслицу вскрываетъ Л. Шестовъ въ своей книгѣ "Добро въ ученіи гр. Толстого и Ф. Нитше" (подзаголовокъ: "Философія и проповѣдь"). Мы ищемъ оправданія въ "добрѣ" ? т.-е. въ исполненіи "долга", въ нравственномъ величіи, въ стремленіи къ человѣческому достоинству въ борьбѣ за истину, справедливость, въ исполненіи общеобязательныхъ этическихъ нормъ. О цѣнности всего этого говорить пока не будемъ, но не ясно ли, что все это "добро" вмѣстѣ взятое не въ силахъ оправдать ни одной слезинки ребенка, ни одной изъ безчисленныхъ драмъ, ни одного изъ тѣхъ ??????'овъ, которыми переполнена жизнь? Вотъ новая, противоположная прежней точка зрѣнія Л. Шестова; онъ развиваетъ ее въ книгѣ о Толстомъ и Нитцше, вскрываетъ ее на жизни и творчествѣ этихъ двухъ громадныхъ людей и мыслителей, подобно тому какъ раньше пользовался для такой же цѣли Шекспиромъ.

ѣлинскій требовалъ отъ жизни, отъ философіи отчета "во всѣхъ жертвахъ условій жизни и исторіи, во всѣхъ жертвахъ случайностей, суевѣрія, инквизиціи, Филиппа II и пр., и пр. ...Я не хочу счастья и даромъ, если не буду спокоенъ на счетъ каждаго изъ моихъ братьевъ по крови"... Этими словами Бѣлинскаго начинаетъ Л. Шестовъ свою книгу, въ этихъ словахъ видитъ онъ выраженіе "сущности философской задачи" (II, стр. V и II, 93) и слѣдитъ, какъ рѣшалась эта задача Толстымъ и Нитцше.

ѣшалась, какъ рѣшается эта задача, все та же задача о смыслѣ жизни? Л. Шестовъ видитъ два пути ея рѣшенія: путь проповѣди и путь философіи . "Проповѣдникъ", по терминологіи Л. Шестова, это родной брать тому "мыслителю", о которомъ была рѣчь по поводу Гамлета въ книгѣ о Шекспирѣ; оба они свой міръ орѣховой скорлупы считаютъ вселенной, а вселенную замыкаютъ въ орѣховую скорлупу теоріи, импе-ратива, нормы. Живая жизнь вытѣсняется теоріями, которыя твердо рѣшаютъ вопросы о смыслѣ жизни; въ этихъ теоріяхъ "вполнѣ точно и определенно будетъ выяснено, почему Филиппъ II и исторія терзали и терзаютъ людей, и ежели что-нибудь останется проблематическимъ, то развѣ нѣсколько вопросовъ теоріи познанія, о пространстве и времени, причинности и т. д. Но съ этими вопросами, какъ извѣстно, время терпитъ..." (И, стр. VIII). Все это ? "проповѣдь", которая въ области этики сводится къ провозглашенію принциповъ гуманности, общеобязательныхъ моральныхъ нормъ и вообще всего того "добра", которымъ пытаются осмыслить жизнь. Совсѣмъ не то "философія", которая стремится дѣйствительно выяснить, а не только затушевать шумихой словъ гнетущіе человѣка вопросы о смыслѣ бытія. Но такая философія ? дѣло безмерно тяжелое; въ ней, какъ мы уже слышали отъ Л. Шестова, все вопросы и ни одного удовлетворительнаго ответа; такая философія тяжела, жить ею безмѣрно трудно. А силы человѣческія ограничены, даже силы титановъ духа и мысли; вотъ почему даже Толстой, даже Нитцше въ извѣстной части своего философскаго пути вдругъ покидаютъ "философію" и переходятъ къ "проповеди" (II, 92). "Где остановилась философія вслѣдствіе ограниченности человѣческихъ силъ, тамъ начинается проповѣдь" (II, 203).

ѣшеніе одной и той же стоящей передъ нимъ философской задачи о смыслѣ жизни, объ оправданіи міра. "Война и миръ" ? истинно философское произведеніе, говоритъ Л. Шестовъ; въ этомъ геніальномъ романѣ Толстой требуетъ отчета у судьбы на счетъ каждаго изъ своихъ братьевъ по крови, допрашиваетъ природу за каждаго человѣка и приходить къ заключенію, что "ответственность за человѣческую жизнь нужно искать выше, вне насъ" (II, 93 и 77). Но въ то же время въ этомъ романѣ, какъ и въ "Аннѣ Карениной", слышатся начинающіеся мотивы проповѣди; Левинъ твердо увѣренъ, что жизнь его "не только не безсмысленна, но имѣетъ несомненный смыслъ добра" (II, І2). Въ чемъ же этотъ смыслъ добра? И что такое это "добро" ? любовь къ ближнимъ, гуманность, состраданіе или что-нибудь иное? И какимъ образомъ это "добро" можетъ оправдать хотя бы одно безсмысленное человѣческое горе? Эти вопросы "философіи" особенно остро стали передъ Толстымъ вскорѣ послѣ "Анны Карениной" и выражены имъ въ знаменитой статьѣ: "Мысли, вызванныя переписью въ Москвѣ". Онъ увидѣлъ во время переписи лицомъ къ лицу голодныхъ, холодныхъ и униженныхъ жителей Ляпинскаго ночлежнаго дома ? и передъ нимъ съ новой силой встали старые вопросы о смыслѣ жизни, о смыслѣ мірового зла, въ немъ вспыхнуло "ожесточеніе противъ таинственной и упорной неразрѣшимости мучительныхъ жизненныхъ вопросовъ" (II, 94). "Такъ нельзя жить, нельзя такъ жить, нельзя" ? вотъ къ чему онъ пришелъ. Что же оставалось дѣлать? Жить безнадежностью, жить отчаяніемъ? Безмѣрно трудна "философія" даже для титана. И Толстой пришелъ, какъ мы всѣ знаемъ, къ "проповѣди", къ проповѣди того самаго добра, которое безсильно оправдать жизнь. Онъ сталъ проповѣдникомъ самоусовершенствования, нравственности, долга, физическаго труда, цѣломудрія и многихъ другихъ столь же почтенныхъ вещей. Но основное свойство "проповѣди" то, что она неспособна рѣшить мучительные исходные вопросы ни теоретически, ни практически. Практически ? "развѣ ляпинскіе жители (послѣ проповѣди Толстого) стали иными, развѣ ихъ судьба стала менѣе ужасной? Нѣтъ, само собою разумѣется; ляпинцы забыты: лучше сталъ самъ гр. Толстой": онъ сталъ "сильнѣе, бодрѣе, веселѣе и добрѣе", по мѣрѣ того какъ началъ исполнять предписанія своей проповѣди (II, 36); но вѣдь это же не есть практическое раз-рѣшеніе вопроса о ляпинцахъ? А теоретически ? развѣ вся эта проповѣдь Толстого, какъ и всякая проповѣдь, способна объяснить, оправдать, осмыслить хоть одну слезу въ мірѣ? Такова въ общихъ чертахъ та точка зрѣнія, съ которой Л. Шестовъ разбираетъ творчество Толстого въ первой половинѣ своей книги.

ѣнію жизни и творчества Нитцше. Здѣсь еще болѣе подчеркивается, что "добро" не только не можетъ оправдать жизни вообще, но ? что еще хуже ? даже губитъ отдѣльныя жизни, всецѣло покорившіяся "добру". Нитцше, говоритъ Л. Шестовъ, служилъ "добру", велъ добродѣтельную жизнь нѣмецкаго профессора, занимался научной "проповѣдью", изучалъ Шопенгауера ? "и во имя всего этого, что почиталось имъ тогда самымъ важнымъ и нуж-нымъ, отказывался отъ действительной жизни... Онъ учился и училъ всему, что считалъ важнымъ, нужнымъ, серьезнымъ и за этимъ дѣломъ совсѣмъ позабылъ о жизни". Но вотъ пришла безжалостная болѣзнь, обрекшая его на полное уединеніе ? и только тогда онъ вступилъ въ область "философіи", только тогда онъ взглянулъ въ глаза жизни, сталъ мучительно размышлять объ ея смыслѣ, ея оправданіи. Онъ понялъ тогда, что "добро", которому онъ служилъ, безсильно само по себѣ оправдать и осмыслить жизнь, что напрасно онъ видѣлъ въ этомъ "добрѣ" ? Бога, оправданіе міра. "Онъ во всей полнотѣ провѣрилъ на себѣ выдвигаемую гр. Толстымъ теперь (т.-е. въ періодъ "проповѣди") формулу: "добро есть Богъ", т.-е. ничего, кромѣ добра, не нужно искать въ жизни", ? провѣрилъ и убѣдился, что "добро" не есть "Богъ", что оно не спасаетъ человѣка, а лишь позволяетъ ему тѣшиться самообманомъ. Самообманъ этотъ ? все то же отсыланіе отъ Понтія къ Пилату, которое намъ такъ хорошо знакомо: не находя смысла въ своей жизни, мы прячемся за нормой "любви къ ближнему" и считаемъ себя въ безопасности, какъ страусъ, закопавшій голову въ песокъ. А между тѣмъ, какъ можетъ эта "любовь къ ближнему" осмыслить нашу жизнь, если жизнь сама по себѣ не имѣетъ ни смысла, ни оправданія? За спиною нормы, правила, императива мы хотимъ спрятаться отъ сознанія трагедіи нашей жизни; Нитцше понялъ это и выразилъ съ удивительной глубиной. "Нитше хотѣлъ... "любовью къ ближнимъ" заполнить свое существованіе, закрыться отъ грозныхъ призраковъ, посѣщавшихъ его. И вотъ что изъ этого вышло. Добро сказало ему: "вы убѣгаете къ ближнему отъ самихъ себя и хотите изъ этого еще свою добродѣтель сдѣлать , но я насквозь вижу ваше самоотречен i е"" . Подчеркнутыя слова принадлежатъ Нитцше ("Also sprach Zarathustra"; Von der Nächstenliebe). Нитцше понялъ всю безсмысленность бѣгства отъ личной трагедіи къ ближнему ; онъ понялъ тогда, говоритъ Л. Шестовъ, понялъ своимъ тяжелымъ опытомъ, что все это "добро" ? какъ бы оно ни называлось: любовь къ ближнему, состраданіе и т. п. ? "ничего принести не можетъ и что задача философа въ иномъ: не пропагандировать любовь къ ближнему и состраданіе, а справиться съ этими чувствами , отвѣтить на вопросы , которые они задаютъ" ... Это значить ? отвѣтить на вопросы о трупикѣ утонувшаго ребенка, о смерти неповинной Корделіи, о всякомъ возмущающемъ насъ ??????'ѣ, объ участи каждаго изъ нашихъ братьевъ по крови. И вотъ нитцшевскій Заратустра "ищетъ прежде всего понять міръ, найти осмысленность земныхъ ужасовъ ? великаго несчастья, великаго безобразія, великой неудачи"... Онъ приходитъ этимъ путемъ къ мучительно-тяжелой "философіи"; въ чемъ она состояла ? мы это сейчасъ увидимъ. Но философія эта, слышали мы, ставитъ такъ много страшныхъ вопросовъ и даетъ такъ мало удовлетворительныхъ отвѣтовъ! И самъ Нитцше, подобно Толстому, не выдержалъ тяжести философствованія; задыхающимся подъ этой тяжестью "нужно оправдать какъ-нибудь себя, нужно забыть прошлое, нужно спастись, избавиться отъ страшныхъ вопросовъ, на которые нѣтъ настоящихъ отвѣтовъ. И Нитше обращается къ старому, испытанному средству, которое уже столько разъ исцѣляло больныя и измученныя человѣческія сердца ? къ проповѣди". Такой "проповѣдью" Л. Шестовъ считаетъ нитцшевскій идеалъ Übermensch'a, сверхчеловѣка, "который у него играетъ роль толстовскаго "добра", ибо онъ имъ такъ же импонируетъ и его именемъ такъ же давитъ и уничтожаеть людей, какъ и гр. Толстой своимъ "добромъ""; такой "проповѣдью" Л. Шестовъ считаетъ весь нитцшевскій аристократизмъ, весь этотъ "паѳосъ разстоянія" и тому подобныя построенія. "Такъ прятались отъ дѣйствительности гр. Толстой и Нитше. Но можетъ ли ихъ проповѣдь закрыть навсегда отъ людей вопросы жизни? Можетъ ли "добро" или Übermensch примирить человѣка съ несчастіемъ, съ безсмыслицей нашего существованія?" Конечно, нѣтъ. И отвѣты на эти вопросы Л. Шестовъ ищетъ не въ "проповѣди" Толстого и Нитцше, а въ ихъ "философіи" (II, 21-23, 153, 169, 180-182, 200-207).

ѣчаетъ она ? поскольку можетъ ответить ? на всѣ эти вопросы? Какъ примиряетъ она человѣка съ безсмыслицей существованія, съ "нелѣпымъ трагизмомъ", съ драмой?

ѣнію Л. Шестова, одинъ общій отвѣтъ; отвѣтъ этотъ гласитъ: amor fati. "Моя формула человѣческаго величія заключается въ словахъ amor fati, ? говоритъ Нитцше: ? не желать измѣнять ни одного факта въ прошедшемъ, въ будущемъ, вѣчно; не только выносить необходимость (еще менѣе скрывать ее: всякій идеализмъ есть ложь предъ лицомъ необходимости), но любить ее"... И въ другомъ мѣстѣ: "amor fati: пусть это будетъ отнынѣ моей любовью. Я не хочу воевать съ безобразіемъ. Я не хочу обвинять, не хочу даже обвинять обвинителей. Не видѣть ? въ этомъ пусть будетъ все мое отрицаніе"... И эти мысли, замѣчаетъ отъ себя Л. Шестовъ, даютъ полное выраженіе тѣмъ настроеніямъ Толстого,, въ силу которыхъ онъ отвернулся отъ ляпинцевъ, ибо не могъ "воевать съ безобразіемъ", котораго нѣтъ возможности уничтожить; Толстой предпочелъ "не видѣть", предпочелъ молчаливо признать, что ? говоря словами Нитцше ? "не должно желать быть врачемъ у безнадежно больного". И поскольку Толстой фило-софъ, а не проповѣдникъ ? онъ признаетъ, что именно amor fati, а не "добро" должно быть маякомъ нашей жизни.

ѣ можетъ "добро" отвѣтить намъ на вопросъ о смерти человѣка, хотя бы того самаго Ивана Ильича, о которомъ намъ разсказалъ Толстой? "Какъ въ своей душѣ гр. Толстой объясняетъ эту ужасную трагедію ни въ чемъ неповиннаго человѣка? Его отвѣтъ ? проповѣдь: любите ближняго и трудитесь. Но объ этомъ его не спрашиваютъ, объ этомъ онъ самъ себя не спрашиваетъ. Прочитавъ Ивана Ильича, мы вовсе не интересуемся узнать, какъ намъ спастись отъ его ужасной участи. Наоборотъ, вмѣстѣ съ Бѣлинскимъ мы требуемъ отчета о каждой жертве исторіи, условій и т. д. (о каждой жертвѣ случая ? подразумѣваетъ между прочимъ подъ этимъ "и т. д." Л. Шестовъ), и не только не желаемъ лѣзть на верхнюю ступень развитія, но, наобороть, готовы броситься съ нея внизъ головой, если намъ не отвѣтятъ за Ивана Ильича"... (II, 134).

ѣдь" мы находимъ въ творчествѣ Толстого, а и глубокую "философію", исповѣдующую amor fati, любовь къ неизбѣжному. Проповѣдникъ-Толстой твердитъ намъ: "добро есть вѣчная высшая цѣль нашей жизни. Какъ бы мы ни понимали добро, жизнь наша есть не что иное, какъ стремленіе къ добру, т.-е. къ Богу" ("Что такое искусство"); а философъ-Толстой отрицаетъ ? вѣрнѣе: отрицалъ ? такое "служеніе добру, какъ исключительную и сознательную цѣль жизни... Какъ въ "Войнѣ и мирѣ", такъ и въ "Аннѣ Карениной" гр. Толстой не только не вѣритъ въ возможность обмѣна жизни на добро, но считаетъ такой обмѣнъ неестест-веннымъ, фальшивымъ, притворнымъ..." (II, 7). Въ "Войнѣ и мирѣ" во имя "добра" отказалась отъ "жизни" Соня ? и для Толстого она только "пустоцвѣтъ". Отсюда выводъ: "можно и должно стараться "быть хорошимъ"..., но это только поэзія существованія, а не жизнь. Здоровый инстинктъ долженъ подсказать истинный путь человѣку. Кто, соблазнившись ученіемъ о долгѣ и добродѣтели, проглядитъ жизнь, не отстоитъ во-время своихъ правъ ? тотъ "пустоцвѣтъ""... (II, 9). Прежде всего ? жизнь, на пер-вомъ планѣ ? жизнь. "И всякій, кто жилъ, какъ бы онъ ни жилъ, даже безнравственно, пошло, грубо, не вызывалъ негодованія гр. Толстого... Все живое живетъ по-своему и имѣетъ право на жизнь. Одни ? лучше, другіе ? хуже; одни ? маленькіе, другіе ? крупные люди; но клеймить, отлучать отъ Бога никого не нужно. Спорить нужно только съ Наполеонами, желающими отнять у насъ человѣческое достоинство, да съ Сонями, такъ неудачно втирающимися своими безрезультатными добродѣтелями въ богатую и полную жизнь" (II, 79). Такъ формулируетъ Л. Шестовъ основной выводъ "Войны и мира". Жизнь пріемлется во всей ея полнотѣ, право на жизнь признается за каждымъ.

ѣтъ ? amor fati. Князь Андрей умираетъ ? съ неизбѣжностью надо примириться; мало того ? ее надо любить. Князь Андрей умеръ ? но жива Наташа, живъ Пьеръ: "я не виноватъ, что я живъ и хочу жить, и вы тоже" ? это слова Пьера.

ѣжное. А безсмысленныя страданія, драма, ??????? Отъ нихъ надо отойти, какъ Толстой отошелъ отъ ляпинцевъ, ибо не должно желать быть врачемъ безнадежно больного... Тяжела, мучительна, невыносима эта философія (впрочемъ, тысячи нитцшеанцевъ сдѣлали себѣ весьма портативную и легкую "аморальную философію" изъ этой философіи Нитцше); жить этой философіей ? значитъ жить безнадежностью и страданіемъ. Любить необходимость! Это значитъ: любить жизнь и все живое, но любить и все безобразное, все нелѣпое, все ужасное; это значитъ: любитъ "зло" настолько же, насколько и "добро", стать "по ту сторону добраго и злого"...

Ѳ. Сологуба есть одно небольшое стихотвореніе, какъ-разъ на тему о раздѣленіи "добра" и "зла"; поэтъ разсказываетъ намъ, какъ "въ первоначальномъ мерцаньи, раньше свѣтилъ и огня", боги воззвали его "думать-гадать" о міросозданіи:

ѣщались мы трое,

ѣла.

ѣлилъ всѣ дѣла.

ѣвѣ суровомъ

ѣляющимъ словомъ

ѣдъ за Нитцше, исправляетъ ошибку опрометчиваго поэ-та и несправедливыхъ боговъ: становясь по ту сторону благого и злого, мы снова имѣемъ передъ собой нерасколотое, цѣльное мірозданье, мы снова находимъ отторгнувшихъ насъ боговъ, мы снова примиряемъ человѣка съ міромъ, не пытаясь "добромъ" оправдать или осмыслить "зло". Становясь по ту сторону добраго и злого, мы тѣмъ самымъ неизбѣжно приходимъ къ amor fati; мы не объясняемъ міръ, мы принимаемъ міръ. Все безсмысленное зло, всякая драма, всякій нелѣпый случай не могутъ быть нами осмыслены; мы не можемъ отвѣтить на вопросъ "зачѣмъ". Единственный выходъ ? посмотрѣть жизни прямо въ глаза и принять ее, со всѣмъ ея добромъ и зломъ. "Въ жизни ? пишеть Л. Шестовъ ? есть зло; стало быть, его нельзя отрицать, проклинать; отрицаніе и проклятія безсильны. Самое страстное негодующее слово не можетъ и мухи убить. Нужно выбирать между ролью "нравственнаго" обличителя, имѣющаго противъ себя весь міръ, всю жизнь, и любовью къ судьбѣ, къ необходимости, т.-е. къ жизни, какой она является на самомъ дѣлѣ, какой она была отъ вѣка, какой она будетъ всегда" (II, 189). Это и есть amor fati. Отвернуться отъ безобразія, отъ безнадежности, отъ ляпинцевъ, какъ Толстой ? этого мало для Нитцше, ему нужно было большее: "онъ хотѣлъ, долженъ былъ любить всю эту отвратительную действительность, ибо она была въ немъ самомъ и спрятаться отъ нея не было куда. Amor fati ? не выдуманъ имъ, какъ и вся его философія, къ которой онъ былъ приведенъ желѣзной силой этого fatum'a. И потому тотъ, кто вздумалъ бы опровергать Нитше, прежде долженъ былъ бы опровергнуть жизнь, изъ которой онъ почерпалъ свою философію" (II, 188).

ѣпый трагизмъ жизни. Въ первой своей книгѣ Л. Шестовъ, какъ мы видѣли, возводилъ на пьедесталъ представителя идеи "добра", "долга", "нравственнаго величія" ? Брута; теперь же для Л. Шестова Бруты ? безконечно несчастные люди, пожертвовавшіе автономному добру жизнью, своей и чужой. Теперь Л. Шестовъ понимаетъ, что "совѣсть", категорический императивъ, можетъ мучить не только за зло, но и за добро, не только Макбетовъ, но и Брутовъ; совѣсть можетъ мучить и того человѣка, который всегда былъ "добродѣтеленъ" и всегда думалъ, что "въ подчиненіи правилу ? высшій смыслъ жизни" (II, 67). На примѣрѣ Нитцше Л. Шестовъ показываетъ, какъ "совѣсть" принимается за это, казалось бы, несвойственное ей дѣло: "вмѣсто того, чтобы корить, проклинать, предавать анаѳемѣ, отлучать отъ Бога и людей человѣка за то, что онъ былъ "дурнымъ", она преслѣдуетъ его за то, что онъ былъ "хорошимъ"! (Чувствуетъ ли читатель, въ чемъ связь всего этого съ темой андреевскаго разсказа "Тьма"? ? И.-Р.). ...Оказывается, что совѣсть бичуетъ не только за то, что человѣкъ преступилъ "правила", но и за то, что онъ относился къ нимъ со всѣмъ тѣмъ уваженіемъ, о которомъ говорить Кантъ"... (II, 156, 171).

ѣтельные Бруты и Порціи, стоящіе внѣ подобной трагедіи духа. Достойная жена Брута, Порція, умираетъ во имя "добра" страшной смертью ? глотаетъ раскаленный уголь; ее Л. Шестовъ иронически ставитъ въ примѣръ всѣмъ апологетамъ добра, какъ самоцѣли: "глотайте угли ? а тамъ уже исторія васъ не забудетъ и соорудитъ вамъ памятникъ, каждому отдѣльно, или всѣмъ вмѣстѣ, если васъ наберется много. Это ли не утѣшеніе? Это ли не оправданіе жертвъ и требовательности автономной морали?" (IV, 242). Но самъ онъ категорически отказывается глотать угли, отказывается возводить въ законъ "добро", отказывается жертвовать дѣйствительностью идеализму, отказывается отъ идеализма и оправдываетъ "насѣкомое" (вспомните стихо-твореніе въ прозѣ Тургенева подъ этимъ заглавіемъ), оправдываетъ "дѣйствительную жизнь, съ ея ужасами, несчастіемъ, преступленiями, пороками"...; онъ утверждаетъ, что "зло" нужно не меньше, если не больше, чѣмъ "добро", что и то и другое необходимо для человѣческаго существованія и развитія. "Нитше былъ первымъ изъ философовъ, который осмѣлился прямо и открыто протестовать противъ исключительной требовательности добра, желавшаго, чтобъ, вопреки всему безконечному разнообразію дѣйствительной жизни, люди признавали его "началомъ и концомъ всего", какъ говоритъ графъ Толстой. Правда, Нитше видѣлъ одно дурное въ "добрѣ" и просмотрѣлъ въ немъ все хорошее, отступивъ тѣмъ самымъ отъ своей формулы ? amor fati" (II, 190 ? 197, 208). Но все же онъ правъ въ главномъ, въ основномъ: "добро" не есть "Богъ", не есть смыслъ жизни всего существующаго. "Нужно искать того, что выше состраданія, выше добра. Нужно искать Бога" ? этими словами Л. Шестовъ заканчиваетъ свою вторую книгу.

ѣдилъ: такъ можно определить отношеніе второй книги Л. Шестова къ первой, гдѣ велась со "случаемъ" такая ожесточенная борьба, поединокъ Человѣка и Нѣкоего въ сѣромъ. Есть только два пути, на которыхъ эта побѣда слѣпой судьбы, случая, міровой необходимости, Нѣкоего въ сѣромъ ? не въ названіи дѣло ? является обоюдоострой: путь ненависти и путь любви. Человѣкъ побѣжденъ только тогда, когда онъ рабски покоренъ, когда онъ самъ признаетъ себя побѣжденнымъ; онъ не побѣжденъ до тѣхъ поръ, пока жгучая ненависть или яркая любовь горятъ въ его душѣ. Есть еще и третій путь, путь имманентнаго субъективизма, но о немъ мы не будемъ пока говорить, какъ и о первомъ пути, который мы видѣли на примѣрѣ андреевскаго Человѣка; по второму же пути идетъ Л. Шестовъ, съ нитцшевскимъ девизомъ "amor fati": не ярмо жестокаго владыки несетъ человѣкъ, а преклоняется предъ нимъ sua sponte, добровольно сла-гаетъ гимны тому, что проклинаютъ его собратья. Но любовь эта ? особаго рода; это любовь жгучая, острая, больная, по временамъ тѣсно граничащая съ ненавистью; безнадежность ? неизбѣжная спутница такой любви. Это та любовь, при которой хочется "упасть на полъ, кричать и биться головой объ полъ" (V, 14) ? и этой темѣ Л. Шестовъ впослѣдствіи посвятилъ свою замѣчательную статью о Чеховѣ. Безнадежность эта ? неизбѣжная спутница той философіи трагедіи , которой Л. Шестовъ посвятилъ свою третью книгу и вообще всѣ свои послѣдующія работы.

ѣхъ мыслей, съ которыми только-что познакомились по книгѣ о Нитцше и Толстомъ. Теперь Л. Шестовъ привлекаетъ къ нимъ для подтвержденія своей мысли и Достоевскаго. Amor fati ? вотъ, по его мнѣнію, вся подпочвенная, подпольная философія Достоевскаго, который "изъ каторги вынесъ убѣжденіе, что задача человѣка не въ томъ, чтобъ плакать надъ Макаромъ Дѣвушкинымъ и мечтать о такомъ будущемъ, когда никто никого уже не будетъ обижать, а всѣ устроятся спокойно, радостно и пріятно (т.-е. цѣль не въ "добрѣ", не въ "гуманности", ? И.-Р.), а въ томъ, чтобъ умѣть принять дѣйствительность со всѣми ея ужасами. Не хотѣлось, о, какъ не хотѣлось ему принимать эту каторжную истину!" (III, 237). Но въ этой каторжной истинѣ ? вся основа "философіи", которую теперь Л. Шестовъ называетъ философ i ей трагед i и противопоставляемой философ i и обыденности , т.-е. "проповѣди". "Въ законахъ природы, въ порядкѣ, въ наукѣ, въ позитивизмѣ и идеализмѣ ? залогъ несчастья, въ ужасахъ жизни ? залогъ будущаго. Вотъ основа философіи трагедіи: къ этому приводятъ скептицизмъ и пессимизмъ".., (III, 229). Эти ужасы жизни надо "принять, признать и можетъ быть, наконецъ, понять", говоритъ Л. Шестовъ; понять ? ибо разъ они нами признаны и приняты, то этимъ самымъ фактомъ принятія они и оправданы . И Л. Шестовъ снова возвращается къ философіи Толстого, указывая намъ, что "Толстой находить возможнымъ принять безъ ожесточенія жизнь такой, какова она есть"... (Впрочемъ на этотъ разъ оказывается, что amor fati Толстого есть не что иное, какъ своеобразная апологія мѣщанства ? на эту тему мы найдемъ у Л. Шестова очень тонкія замѣчанія: III, 70-76). И снова Л. Шестовъ возвращается къ Нитцше и слѣдитъ шагъ за шагомъ, какъ отъ философіи и морали обыденности сама жизнь вела мыслителя путемъ страданія къ философіи и морали трагедіи; онъ слѣдитъ, какъ этимъ же путемъ задолго до Нитцше пришелъ къ тому же выводу, къ той же "каторжной истинѣ" Достоевскій. Все это читатель долженъ самъ прочесть (или перечесть) у Л. Шестова, чтобы еще разъ убѣдиться въ тонкости замѣчаній, въ оригинальности концепцій этого автора и ? что всего важнѣе ? въ мучительномъ его исканіи отвѣта на все тѣ же карамазовскіе вопросы. Мы не послѣдуемъ за нимъ на этотъ разъ, но остановимся только на нѣкоторыхъ основныхъ пунктахъ воззрѣній Л. Шестова, на вопросахъ уже затронутыхъ нами выше.

ѣть въ жизни драму, нелѣпый трагизмъ, случай, ??????; теперь, принявъ девизомъ "аmor fati", онъ окольнымъ путемъ возвращается съ другого конца къ своему прежнему воззрѣнію на "разумную действительность". Л. Шестовъ отказался, мы это знаемъ, отъ мысли осмыслить жизнь путемъ отрицанія случая, путемъ объясненія драмы: это путь невозможный, непроходимый ? рациона-лизировать до конца дѣйствительность не въ силахъ человѣка, и въ этомъ отношеніи Л. Шестову пришлось отказаться отъ разумной, т.-е. раціона-лизированной дѣйствительности, къ которой онъ хотѣлъ привести насъ въ книгѣ о Шекспирѣ. Но вѣдь amorfati есть опять - таки признан i е разумной дѣйствительности , вѣдь amor fati есть въ такомъ случаѣ "восторгъ передъ кирпичемъ", столь ненавистный въ прежнее время Л. Шестову. Правда, это признаніе разумной дѣйствительности сопровождается у Л. Шестова отказомъ отъ попытки раціонализировать эту дѣйствительность (ср. IV, 73). Ненависть ко всякаго рода ratio теперь становится характерной для Л. Шестова; именно вслѣдствіе этого онъ отказывается объяснять драму, ??????, случай. Теперь Л. Шестовъ уже не пытается отвѣтить на вопросъ "зачѣмъ"; онъ помнитъ, что эта попытка его закончилась крахомъ. Зачѣмъ камень раздробилъ голову человѣку? ? на это отвѣта нѣтъ; есть лишь вѣра : amor fati. Но вѣра эта не мѣшаетъ Л. Шестову на ряду съ деклараціей правъ человѣка предъ обществомъ установить и декларацію его безправія передъ законами природы: для него "ясно до осязаемости", что въ мірѣ есть какая-то непобѣдимая сила, давящая и уродующая человѣка; и кто однажды побывалъ въ ея желѣзныхъ лапахъ (говоря это, Л. Шестовъ имѣетъ между прочимъ въ виду Чехова), тотъ навсегда утратилъ вкусъ къ идеалистическимъ самообольщеніямъ (III, 32; V, 50, 52). Такъ, ненавидя, Л. Шестовъ "любитъ" необходимость; ясно, что и преж-няя ненависть къ случаю, несмотря ни на какую amor fati, осталась у Л. Шестова во всей силѣ. Законы природы, законы необходимости во внѣшнемъ мірѣ ? вѣдь они являются въ то же время слѣпою судьбой, случаемъ для міра внутренняго; въ этомъ смыслѣ случай и необходимость понятія не только коррелятивныя, соотносительныя, но даже и адекватныя другъ другу: мы уже видѣли, что именно таково воззрѣніе Л. Шестова. И съ этой точки зрѣнія непримиримая борьба "философіи трагедіи" съ законами необходимости является явнымъ продолженіемъ борьбы со "случаемъ" въ книгѣ о Шекспирѣ.

ѣрности уже здѣсь, на землѣ, подлѣ себя"; вотъ почему "порядокъ и гармонія давятъ ихъ, они задыхаются въ атмосферѣ естественности и законности"; вотъ почему "для нихъ постоянст-во есть предикатъ величайшаго несовершенства"; вотъ почему они "охраняютъ противъ необходимости" и цѣлый міръ и одного человѣка; вотъ почему, наконецъ, они такъ ненавидятъ общеобязательность, норму, и видятъ, какъ мы знаемъ, "залогъ несчастья ? въ законахъ природы, въ порядкѣ, въ наукѣ, въ позитивизмѣ и идеализмѣ"... (III, 213-229). Это обусловливаетъ и цѣль философіи трагедіи. Философія трагедіи "борется не съ общественнымъ мнѣніемъ; ея настоящій врагъ ? "законы природы", людскія же сужденія ей страшны лишь настолько, насколько своимъ существованіемъ они подтверждаютъ вѣчность и неиз-мѣнность законовъ"... (III, 239). Отсюда ужасъ передъ всякимъ "міровоззрѣніемъ", передъ всякой обобщающей схемой, передъ всякой нормой, всякой "идеей"... Л. Шестовъ вспоминаетъ геніальное выраженіе короля Лира:

                              ѣдя

ѣжишь; но, встрѣтивъ на пути

ѣря

ѣдь ? это ужасы жизни; бушующее море ? общія идеи. "Достоевскій ? иллюстрируетъ свою мысль Л. Шестовъ ? побѣжалъ отъ дѣйствительности, но, встрѣтивъ на пути идеализмъ, пошелъ назадъ: всѣ ужасы жизни не такъ страшны, какъ выдуманныя совѣстью и разу-момъ идеи" (III, 96). Всѣ эти идеи ? царство философіи обыденности; это та самая "Стѣна", о которой у насъ была уже рѣчь по поводу Л. Андреева, та самая "стѣна", о которую люди трагедіи, говоря словами Л. Шестова, "предпочитаютъ лучше расшибить голову, чѣмъ примириться съ ея (стѣны) непроницаемостью"... Въ борьбѣ съ этой "стѣной" ? весь паѳосъ философіи трагедіи; и часто человѣкомъ трагедіи "овладѣваетъ отчаяніе отъ сознанія, что взятая имъ на себя задача невыполнима, что трагедія въ концѣ концовъ должна уступить обыденности..." (III, 232). Но всегда съ но-вымъ подъемомъ силъ принимается трагедія за борьбу для того, чтобы сломать эту стѣну, выйти "по ту сторону добраго и злого", за предѣлы царст-ва общихъ идей и категорическаго императива. Въ этомъ стремленіи "за предѣлы предѣльнаго" ? романтизмъ философіи трагедіи, несмотря на все ея реалистическое пріятіе міра дѣйствительности, всѣхъ ужасовъ жизни.

ѣ небольшое отклоненіе въ сторону, чтобы связать философію трагедіи съ хорошо знакомыми намъ андреевскими и сологубовскими мотивами солипсизма и одиночества; по этой боковой тропинкѣ мы, впрочемъ, скорѣе всего придемъ къ самому центру философіи трагедіи. Дѣйствительно, для Л. Шестова начало философіи трагедіи лежитъ въ одиночествѣ. Столкнувшись лицомъ къ лицу съ ужасомъ жизни, испытавъ крушеніе различныхъ нормъ и императивовъ, понявъ все безсиліе "гуманности" и "добра" осмыслить жизнь ? человѣкъ "впервые въ жизни испытываетъ то страшное одиночество, изъ котораго его не въ силахъ вывести ни одно самое преданное и любящее сердце. Здесь - то и начинается философія трагед i и" , ? подчеркиваетъ Л. Шестовъ (III, 87). Это на горькомъ опытѣ узналъ Нитцше (ср. II, 23, 103, 114 и III, 152, 176), испыталъ это и Толстой ? вспомнимъ еще разъ его "Исповѣдь", ? пришелъ къ этому и Достоевскій, какъ ни боролся онъ съ такой "каторжной истиной". Но не надо думать, что только такимъ тита-намъ духа и мысли уготованы оцтъ и желчь одиночества и трагедіи: каждому изъ насъ жизнь подноситъ эту горькую чашу, а если мы не примемъ ея изъ рукъ жизни, то намъ приготовитъ ее смерть... У Л. Шестова есть на эту тему остроумное и мѣткое замѣчаніе: "Нитцше ? говоритъ Л. Шестовъ ? поставилъ когда-то такой вопросъ: можетъ ли оселъ быть трагическимъ? Онъ оставилъ его безъ отвѣта, но за него отвѣтилъ гр. Толстой въ "Смерти Ивана Ильича"" (V, 10). Это не только остроумно, это глубоко вѣрно сказано: да, Толстой геніально показалъ намъ, что "оселъ" ? т.-е. всякій человѣкъ посредственности, обыденности, мѣщанства ? неизбѣжно становится трагическимъ предъ лицомъ смерти.

ѣка обыденности: что за потрясающій трагизмъ, что за безконечное одиночество! "...Даже наши самые интимные друзья не знаютъ нашихъ бесѣдъ съ Царемъ Ужаса. Есть мысли, которыхъ нельзя повѣрить другому; есть печали, которыя не раздѣляются. Нужно даже изъ великодушія скрывать ихъ. Мечтаешь одинъ, страдаешь одинъ, умираешь одинъ, одинъ занимаешь и домъ изъ шести досокъ"... Мы помнимъ, кто говоритъ эти удивительныя по силѣ чувства слова: не Нитцше, Толстой или Достоевскій, даже не Ѳ. Сологубъ, Л. Андреевъ или Л. Шестовъ, ? нѣтъ, ихъ говоритъ Аміель, одинъ изъ безчисленныхъ Ивановъ Ильичей, ихъ говоритъ "оселъ", ставшій трагическимъ. Онъ взглянулъ въ глаза Елеазара-Смерти ? и сталъ одинокъ; онъ сталъ одинокъ ? и въ этомъ было начало его трагедіи. И пока на землѣ есть смерть, до тѣхъ поръ трагедія неуничтожима ? это мы уже знаемъ; пока на землѣ есть смерть, до тѣхъ поръ одиночество не только первое, но и послѣднее слово философіи трагедіи, ибо смерть есть то "непоправимое несчастье", котораго не избѣжатъ ни геній, ни Иванъ Ильичъ. А "быть непоправимо несчастнымъ ? постыдно, ? слышимъ мы отъ Л. Шестова: ? непоправимо несчастный человѣкъ лишается покровительства земныхъ законовъ. Всякая связь между нимъ и обществомъ порывается навсегда. И такъ какъ рано или поздно каждый человѣкъ осужденъ быть непо-правимо несчастнымъ, то, стало-быть, последнее слово философіи ? одиночество ... " (курс. подл.). Нужно идти къ одиночеству, къ абсолютному одиночеству, ? слышимъ мы въ другой разъ отъ нашего автора: ? "послѣдній законъ на землѣ ? одиночество... Rêsigne-toi, mon coeur, dors ton sommeil de brute!" (IV, 67, 89, 97). И одиночество снова приводить насъ такимъ образомъ къ безнадежности, внѣ которой нѣтъ философіи трагедіи.

êsigne-toi, mon coeur, dors ton sommeil de brute, ? этими словами Бодлэра начинаетъ и заканчиваетъ Л. Шестовъ свою статью о Чеховѣ, о творчествѣ изъ ничего, о философіи безнадежности. Случая нѣтъ, а значитъ жизнь осмысленна, говорилъ когда-то Л. Шестовъ въ своей книгѣ о Шекспирѣ; случай есть, а значитъ жизнь безсмысленна, говоритъ онъ теперь въ статьѣ о Чеховѣ (см. выше, стр. 80). Случай есть. Камень падаетъ и раздробляетъ голову проходящему мимо человѣку ? и мы безсильны передъ этимъ случайнымъ фактомъ. Что дѣлать? "Съ совершившимся фактомъ мириться нельзя, не мириться тоже нельзя, а середины нѣтъ", ? говоритъ Чеховъ; ему и его героямъ остается только, по его же словамъ, "упасть на полъ, кричать и биться головой объ полъ"... Здѣсь царство безнадежности, жизнь ничѣмъ, творчество изъ ничего. Выхода нѣтъ. И человѣку остаются только вѣчныя колебанія и шатанія, неопредѣленныя блужданія, безпричинныя радости, безпричинное горе; остается трагедія, остается безнадежность. Вмѣсто всякихъ "зачѣмъ" можно только "колотиться, безъ конца колотиться головой о стѣну. Къ чему это приведеть? И приведетъ ли къ чему-нибудь? Конецъ это или начало? ( ? отсюда взялъ Л. Ше-стовъ заглавіе своей послѣдней книги). Можно видѣть въ этомъ залогъ новаго, нечеловѣческаго творчества, творчества изъ ничего?" (V, 14, 62, 67). На всѣ эти вопросы Л. Шестовъ, устами Чехова, отвѣчаетъ намъ ? "не знаю"... Rêsigne-toi, mon coeur ? и постарайся полюбить свою бѣдную, больную, нелѣпую жизнь...

ѣдній законъ на землѣ ? одиночество и послѣднее слово философии трагедіи ? безнадежность; если всѣ нормы, всѣ "а priori" и императивы потерпѣли крушеніе; если мы не можемъ, такимъ образомъ, избѣжать подполья, ? то какимъ же путемъ сможемъ мы избѣгнуть принятія слѣдующаго вывода подпольнаго человѣка: "...на дѣлѣ мнѣ надо знаешь чего? Чтобъ вы провалились, вотъ чего. Мнѣ надо спокойствія. Да я за то, чтобъ меня не безпокоили, весь свѣтъ сейчасъ за копейку продамъ. Свѣту ли провалиться иль мнѣ чаю не пить? Я скажу, что свѣту провалиться, а чтобъ мнѣ чай всегда пить..." (Достоевскій, "Записки изъ подполья"). Что можетъ противопоставить философія трагедіи этимъ словамъ? Ничего. Она вполнѣ принимаетъ ихъ, она подтверждаетъ, что "весь міръ и одинъ человѣкъ столкнулись межъ собой и оказалось, что это двѣ силы равной величины"... Pereat mundus, fiam: такова въ явномъ видѣ эта "каторжная истина", съ тайнымъ ужасомъ принимавшаяся Достоевскимъ и составляющая великую "декларацію правъ", возвѣщенную Нитцше. Да погибнетъ міръ, но да буду я ? вотъ основной, универсальный законъ философіи трагедіи; а потому въ абсолютномъ эгоизмѣ слѣдуетъ видѣть великое свойство человѣческой природы (III, 174-180, 235, 242 и IV, 127).

? т.-е. солипсизму. Этого вопроса Л. Ше-стовъ, въ противоположность Ѳ. Сологубу и подобно Л. Андрееву, касается только мимоходомъ и не съ достаточной ясностью. Онъ иронически замѣчаетъ, что солипсизмъ, какъ теорія, настолько нелѣпъ, что его и опровергать не стоитъ, ? и ядовито прибавляетъ къ этому: "кстати, какъ извѣстно, опровергнуть его и нѣтъ никакой возможности". Повидимому Л. Шестову хотѣлось бы ? на что онъ не рѣшается ? провозгласить, подобно Ѳ. Сологубу: все и во всемъ Я, и только Я, и нѣтъ иного, и не было, и не будетъ; ему хотѣлось бы связать солипсизмъ съ культомъ безпочвенности (IV, І53, 157) и оправдать этимъ свою теорію абсолютнаго эгоизма. Мы знаемъ однако изъ примѣра Ѳ. Сологуба, что если солипсизмомъ и можно оправдать что бы то ни было, то во всякомъ случаѣ не жизнь, не смерть, не случай. Кстати будетъ отмѣтить здѣсь одинъ намѣренно пропущенный нами мотивъ творчества Ѳ. Сологуба, діаметрально противоположный шестовскому ужасу передъ случаемъ: это мотивъ "вѣчнаго возвращенія", давно уже извѣстный въ философіи и воскрешенный въ послѣднее время Нитцше. Л. Шестовъ стоитъ въ ужасѣ передъ фантомомъ Случая, а теорія вѣчнаго возвращенія говоритъ ему, что случай этотъ повторялся уже милліоны разъ при абсолютно-тождественной обстановкѣ и еще милліоны разъ повторится... Хорошее утѣшеніе! Оно въ милліоны разъ увеличиваетъ нелѣпость жизни, безсмыслицу каждаго отдѣльнаго случая... "Какой новый смыслъ могло дать его жизни ? говоритъ Л. Шестовъ про Нитцше ? обѣщаніе вѣчнаго возвращенія? Что могъ онъ почерпнуть въ убѣжденіи, что его жизнь, такая, какой она была, со всѣми ея ужасами, уже несчетное количество разъ повторялась и, затѣмъ, столь же несчетное количество разъ имѣетъ вновь повториться безъ малѣйшихъ измѣненій?" (III, 204-207). Есть отъ чего впасть въ ужасъ и отчаяніе! Это и случается съ Ѳ. Сологубомъ, когда къ нему приходитъ мысль о вѣчномъ возвращении.

ѣчномъ возвращеніи ? страшнымъ сномъ, му-чающимъ человѣка:

ѣ страшный сонь приснился, ?

ѣтства голубого

ѣдой.

ѣчное возвращеніе сопровождалось сознаніемъ повторяемости и памятью о каждомъ изъ пережитыхъ миговъ... Скучная исторія была бы тогда жизнь! Но, къ нашему счастью, такая выдающаяся память удѣлъ немногихъ избранныхъ, въ родѣ Пиѳагора, который dicitur meminisse se gallum fuisse ? помнилъ, что былъ когда-то пѣтухомъ... Онъ былъ пѣтухомъ, теперь сталь Пиѳагоромъ, затѣмъ станетъ еще чѣмъ или кѣмъ-нибудь ? это еще не такъ скучно, тутъ все же есть значительное разнообразіе; но неугодно ли вамъ милліоны разъ повторить до послѣдней черточки вмѣстѣ со всѣмъ міромъ всю прежнюю жизнь: пѣтуха такъ пѣтуха, Пиѳагора такъ Пиѳагора... И если вы даже повѣситесь подъ вліяніемъ такой ужас-ной мысли, то это нисколько вамъ не поможетъ: это будетъ значить, что вы уже милліоны разъ именно такъ кончали свою жизнь и милліоны разъ именно такъ ее окончите...

ѣмъ предыдущимъ мы хотимъ еще разъ подчеркнуть, что нелѣпость жизни ? а значитъ и безконечно усиливающая эту нелѣпость идея вѣчнаго возвращенія ? страшна только для тѣхъ, кто желаеть стоять на уже отвергнутой нами объективно-телеологической точкѣ зрѣнія; всѣ эти ужасы безсильны надъ человѣкомъ, стоящимъ на почвѣ имманентнаго субъективизма. Допустимъ, что человѣчество переживаетъ ? слѣдовательно и я переживаю ? въ тысячу первый разъ одну и ту же до іоты жизнь, хоть я и не помню своихъ прежнихъ переживаній; и такой процессъ повтореній не будетъ имѣть конца. Ну такъ что же? Развѣ отъ этого для меня небо становится менѣе голубымъ, звѣздная ночь менѣе чарующей, поцѣлуи женщины менѣе опьяняющими, борьба за великіе (субъективно-телеологическіе!) идеалы менѣе насущной, шумъ валовъ моря менѣе мощнымъ, ненависть къ мѣщанству менѣе жгучей? "Страшный сонъ" Ѳ. Сологуба не такъ страшенъ, какъ онъ его рисуетъ; цѣль въ настоящемъ ? этихъ двухъ словъ достаточно, чтобы преодолѣть фантомъ безсмы-сленности вѣчнаго возвращенія, безсмысленности жизни, фантомъ, спеціально приспособленный для пугливыхъ объективныхъ телеологовъ.

ѣль ? въ настоящемъ. Было бы странно, если бы такой типичный субъективистъ, какъ Л. Шестовъ, не стоялъ на этой точкѣ зрѣнія имманентнаго субъективизма. Но онъ стоитъ на ней ? и не трудно видѣть, что въ этомъ одно изъ центральныхъ положеній философіи трагедіи. Всѣ теоріи прогресса, и мистическія и позитивныя, одинаково ненавистны человѣку трагедіи; оправданіе настоящаго будущимъ ? худшій изъ видовъ того фарисейскаго "добра", которымъ совершенно до-бросовѣстно самообольщаются столь многіе мистики и еще болѣе многочисленные позитивисты. И съ великолѣпной ясностью вскрываетъ Л. Шестовъ причины ненависти Достоевскаго къ тому "хрустальному дворцу", подъ которымъ авторъ "Записокъ изъ подполья" понималъ всеблаженное устроеніе человѣчества въ грядущемъ Zukunftstaat'ѣ. Мы приведемъ длинную выдержку ? читатель на насъ за это не посѣтуетъ. "Вопросъ идетъ о томъ, ? говоритъ Л. Шестовъ, ? можетъ ли примирить хрустальное зданіе Достоевскаго съ его прошлой, настоящей, съ его вѣчной каторгой? И отвѣтъ на него дается рѣзко отрицательный: нѣть, не можетъ. Если задача человѣка обрѣсти счастье на землѣ, то, значитъ, все навсегда погибло. Эта задача уже невыполнима, ибо развѣ будущее счастье можетъ искупить несчастье прошлаго и настоящаго? Развѣ судьба Макара Дѣвушкина, котораго оплевывають въ XIX ѣтіи, становится лучше отъ того, что въ XXII столѣтіи никому не будетъ дозволено обижать своего ближняго? Не только не лучше, а хуже. Нѣтъ, если уже на то пошло, такъ пусть же навѣки несчастье живетъ среди людей, пусть и будущихъ Макаровъ оплевываютъ... Достоевскій не хочетъ всеобщаго счастья въ будущемъ, не хочетъ , чтобъ это будущее оправдывало настоящее. Онъ требуетъ иного оправданія и лучше предпочитаетъ до изнеможенія колотиться головой объ стѣну, чѣмъ успокоиться на гуманномъ идеалѣ"... (III, 99). Вы понимаете, конечно, что Л. Шестовъ говоритъ это не только о Достоевскомъ, но прежде всего и о самомъ себѣ. Ему не нужны всѣ эти теоріи прогресса, съ ихъ попытками оправдать настоящее будущимъ; онъ ищетъ "иного оправданія". Какого? Вѣдь "никакія гармоніи, никакія идеи, никакая любовь или прощеніе, словомъ, ничего изъ того, что оть древнѣйшихъ до новѣйшихъ временъ придумывали мудрецы, не можетъ оправдать безсмыслицу и нелѣ-пость въ судьбѣ отдѣльнаго человѣка" (III, 120). Какого же "иного оправдания" жаждетъ Л. Шестовъ? Отвѣтъ гласитъ: amor fati. Читатель видитъ теперь, что amor fati есть одно изъ возможныхъ выраженій принципа цѣли въ настоящемъ. Не надо оправдывать настоящее будущимъ, мрачную драму двадцатаго вѣка свѣтлой пасторалью двадцать второго столѣтія, или еще болѣе свѣтлой мистеріей, имѣющей воспослѣдовать тогда, когда "времени больше не будетъ", когда мы всѣ будемъ "auf Wolken sitzend, Psalmen singen", говоря ядовитыми словами Гейне; нельзя оправдывать имманентное настоящее трансцендентнымъ будущимъ. Надо принять это настоящее такимъ, каково оно есть; надо принять цѣликомъ всѣ ужасы жизни и предоставить трансцендентныя утѣшенія вѣрующимъ: "...все въ жизни лишь "человѣческое, слишкомъ человѣческое" ? и въ этомъ спасете, надежда, новая заря..." (III, 182). Къ признанію настоящаго за самоцѣль приходитъ такимъ образомъ, въ концѣ концовъ, и философія трагедіи.

ѣнія Л. Шестова; намъ осталось теперь сказать нѣсколько словъ объ его послѣднихъ работахъ и перейти къ общимъ выводамъ.

ѣніе Л. Шестова, система Л. Шестова... Какъ неустанно сражается этотъ писатель со всякаго рода общими идеями, системами, міровоззрѣніями, и какъ фатально замыкаются его мысли въ кругъ вполнѣ опредѣленной философской схемы! Онъ пытается бороться съ этимъ, онъ не хочетъ стоять на твердой почвѣ, онъ пишетъ въ формѣ отрывочныхъ афоризмовъ свой "опытъ адогматическаго мышленія", "Апоѳеозъ безпочвенно-сти" ? и все сіе вотще. Пока литературныя произведенія пишутся словами, а не нотами, до тѣхъ поръ напрасно взывать: "de la musique avant toute chose, et tout le reste est littêrature"... Это исполнимо только въ области чистой лирики, но не философскаго творчества ? хотя бы и художественно-философскаго (какимъ является творчество Л. Шестова), т.-е. творчества, сотканнаго и изъ "musique" ? поскольку оно художественное, и изъ "littêrature" ? поскольку оно философское. И въ концѣ концовъ самъ Л. Шестовъ вынужденъ признать, что есть истины общеобязательныя, съ которыми не справится никакой бунтъ (IV, 190); онъ не признаетъ зато, что у него самого есть схема, міровоззрѣніе ? но для насъ это болѣе чѣмъ ясно. Философія ? и проповѣдь; трагедія ? и обыденность; "добро" ? и amor fati: въ эту схему вкладываетъ Л. Шестовъ всѣ свои мысли, всѣ свои книги, начиная съ работы о Толстомъ и Нитцше. Онъ борется со схемами ? и безсиленъ выйти изъ нихъ; онъ ненавидитъ "міровоззрѣнія" ? и самъ создаетъ одно изъ нихъ... Старая исторія! Нѣтъ убѣжденій ? въ этомъ былъ убѣжденъ Пигасовъ (въ "Рудинѣ"); нѣтъ и не должно быть теорій ? такова была теорія Писарева... Человѣкъ безсиленъ измѣнить организацію своего познающаго аппарата: всякое познаніе есть схематизація, всякій связный рядъ воззрѣній есть уже міровоззрѣніе.

ѣдить, какъ борется самъ съ собой Л. Шестовъ, какъ пытается онъ разрушить связность воззрѣній самой формой письма ? афоризмами въ своемъ "Апоѳеозѣ безпочвенности". Онъ разрѣшаетъ себѣ, онъ почти возводить въ принципъ противорѣчія, непослѣдовательности; онъ радъ, когда видитъ и чувствуетъ ихъ у себя: ему кажется тогда, что онъ избавился отъ ненавистной общей идеи, отъ системы, отъ міровоззрѣнія. "Нѣтъ идеи, нѣтъ идей, ? съ торжествомъ провозглашаетъ онъ, ? нѣтъ послѣдовательности, есть проти-ворѣчія, но вѣдь этого именно я и добивался..." (IV, 3). Д обиваться непослѣдовательности ? вотъ неосторожное слово! Неосторожное потому, что искусственно добиться непослѣдовательности и противорѣчій очень не трудно, но не къ этому же стремится Л. Шестовъ! Противорѣчія могутъ прійти сами; добиваться же ихъ Л. Шестову понадобилось для того, чтобы избавиться отъ системы, отъ схемы: "зачѣмъ міровоззрѣніе?"... (IV, 4). Человѣкъ по десять разъ на день мѣняетъ свои убѣжденія и міровоззрѣнія, увѣряетъ насъ Л. Шестовъ; но ? странное дѣло! ? самъ онъ вотъ уже десять лѣтъ твердо стоитъ на одномъ и томъ же міровоззрѣніи, провозглашая философію трагедіи. И по жестокой ироніи случая, какъ-разъ въ "Апоѳеозѣ безпочвенности", такомъ разбросанномъ и противорѣчивомъ со стороны внѣшней формы, быть можетъ, ярче всего сказывается уже извѣстная намъ философія Л. Шестова... "Мыслей къ нему приходило много и иногда очень живыхъ и интересныхъ, но не сплетались онѣ въ одну крѣпкую, длинную нить, а бродили въ головѣ словно коровы безъ пастуха", ? разсказываетъ Л. Андреевъ про одного изъ своихъ героевъ ("Губернаторъ"): какъ хотѣлось бы Л. Шестову имѣть право приложить къ себѣ эти не совсѣмъ любезныя слова! Идеалъ Л. Шестова ? "незаконченныя, безпорядочныя, хаотическія, не ведущія къ заранѣе поставленной разумомъ цѣли, противорѣчивыя, какъ сама жизнь, размышленія" (IV, 5), т.-е. именно мысли, бродящія въ головѣ словно коровы безъ пастуха... Но ужъ такая горькая судьба преслѣдуетъ Л. Шестова: въ то время, какъ нѣкоторые писатели (не въ именахъ дѣло) страстно жаждутъ хоть какого-нибудь міровоззрѣнія, тщетно, пытаясь создать хоть какую-нибудь системку, ? у нихъ мысли играютъ въ чехарду или бродятъ въ головѣ словно коровы безъ пастуха; и въ то же время стройное міровоззрѣ-ніе является удѣломъ ненавидящаго всякія системы Л. Шестова...

ѳеозѣ безпочвенности" Л. Шестовъ выставляетъ все новые и новые иллюстраціи и аргументы для доказательства прежнихъ своихъ, уже извѣстныхъ намъ мыслей. Кромѣ Толстого, Достоевскаго, Нитцше, онъ привлекаетъ въ качествѣ свидѣтелей еще и Тургенева, Чехова, Гейне, Ибсена ? послѣднихъ двухъ въ статьѣ "Предпослѣднія слова", представляющей непосредственное продолженіе "Апоѳеоза безпочвенности" (см. т. V). Небезъинтересно будетъ замѣтить, что "Апоѳеозъ безпочвенности" первоначально былъ написанъ какъ одно цѣлое, подъ заглавіемъ "Тургеневъ и Чеховъ"; отмѣтимъ также, что, по промелькнувшимъ въ печати извѣстіямъ, Л. Шестовъ подготовляетъ въ настоящее время къ печати работу объ Ибсенѣ. Конечно, и эта работа, въ какую бы форму она ни вылилась, будетъ только развитіемъ уже вполнѣ опредѣлившейся системы мыслей Л. Шестова, какъ это случилось и съ "опытомъ адогматическаго мышленія" ? "Апоѳеозомъ безпочвенности". Заранѣе можно предсказать, что мы услышимъ отъ Л. Шестова про Ибсена: услышимъ то же самое, что уже слышали о Толстомъ, о Достоевскомъ, о Нитцше. Л. Шестовъ покажетъ намъ, что Ибсенъ сначала былъ преданъ "добру", а впослѣдствіи, когда жизнь была уже прожита, онъ увидѣлъ, что добро не помогло ему осмыслить жизнь, что жизнь его безплодно растрачена, что безвозвратно погибла жизнь, пропала жизнь: это и выразилъ Иб-сенъ въ своей драмѣ "Когда мы, мертвые, пробуждаемся", отрекаясь устами Рубека отъ прежней "проповѣди" во имя отвергнутой ранѣе жизни ? Ирены (см. V, 150). И что дурного въ томъ, если именно такова будетъ старая схема новой книги Л. Шестова? Схема ? условность; схема ? лѣса при постройкѣ зданія; схемой надо пользоваться, но стоять выше нея.

ѳеозѣ безпочвенности" и въ сборникѣ статей "Начала и Концы". Теперь Л. Шестовъ съ еще большей силой возстаеть противъ того самаго вопроса "зачѣмъ", на которомъ когда-то была построена вся его книга о Шекспирѣ; онъ теперь признаетъ, что случай, драма, (?????? ? необъяснимы, что на вопросъ о смыслѣ жизни нѣтъ отвѣта. Смысла, "правды" ? нѣтъ на землѣ; но ? "правды нѣтъ и выше: для меня такъ это ясно, какъ простая гамма", говоритъ пушкинскій Сальери. "Нѣтъ ни одного человѣка на землѣ, ? замѣчаетъ Л. Шестовъ, ? который бы въ этихъ простыхъ и глубокихъ словахъ не узналъ бы собственныхъ мучительнѣйшихъ сомнѣній. Отсюда вытекаетъ трагическое творчество... Мы съ испугомъ и недоумѣніемъ останавливаемся при видѣ уродства, болѣзни, безумія, нищеты, старости, смерти" (IV, 66). Прежде Л. Шестовъ при видѣ всего этого задавалъ себѣ вопросъ ? "зачѣмъ?" и пытался отвѣтить на него путемъ анализа трагедій Шекспира; теперь онъ самъ высмѣиваетъ "метафизику" своего прежняго отвѣта. При видѣ всего этого безумнаго ужаса жизни, ? говоритъ онъ, ? "нужно или, стиснувъ зубы, молчать, или объяснять. Вотъ за дѣло объясненія и берется метафизика. Тамъ, гдѣ обыкновенный здравый смыслъ останавливается, метафизика считаетъ себя въ правѣ сдѣлать еще одинъ шагъ. "Мы видѣли, говоритъ она, много случаевъ, когда страданія, съ перваго взгляда казавшіяся нелѣпыми и ненужными, потомъ оказывались имѣющими глубокій смыслъ. Можетъ быть и тѣ, которыя мы не умѣемъ объяснить, все-таки имѣютъ свое объясненіе"... И такъ далѣе, и такъ далѣе: еще цѣлыхъ двѣ страницы иронически продолжаетъ свою рѣчь отъ лица "метафизики" Л. Шестовъ. Конечно, онъ говоритъ о себѣ самомъ той эпохи, "когда легковѣренъ и молодъ онъ былъ", когда онъ смѣло утверждалъ, что "случая нѣтъ, а ?????? есть лишь необъяс-ненный случай", когда онъ ничтоже сумняся заявлялъ, что нѣтъ нелѣпаго трагизма, а есть лишь разумная необходимость. А теперь... теперь, если бы въ руки Л. Шестова попала міродержавная власть, съ какимъ наслажденіемъ послалъ бы онъ къ чорту эту "разумную необходимость" и безъ дальнихъ размышленій устранилъ бы съ земли всѣ страданія, все безобразіе, всѣ неудачи! (IV, 182-184).

ѣтъ ? "остается одно средство: вопреки традиціямъ, теодицеямъ, мудрецамъ и, прежде всего, самому себѣ ? продолжать по-преж-нему прославлять мать природу и ея великую благость. Пусть съ ужасомъ отшатнутся отъ насъ будущія поколѣнія, пусть исторія заклеймить наши имена, какъ имена измѣнниковъ общечеловѣческому дѣлу ? мы все-таки будемъ слагать гимны уродст-ву, разрушенію, безумію, хаосу, тьмѣ. А тамъ ? хоть трава не расти" (IV, 158). Остается, такимъ образомъ, апоѳеозъ жестокости, остается amor fati... И хотя въ одномъ изъ своихъ афоризмовъ Л. Шестовъ и старается увѣрить себя, что amor fati есть только временное перемиріе съ дѣйствительностью, что "подъ личиной дружбы старая вражда продолжаетъ жить и готовится страшная месть" (IV, 72), но это только безсодержательныя слова безъ всякаго реальнаго значенія. Нѣтъ, онъ безповоротно принимаетъ всѣ ужасы дѣйствительности, твердымъ голосомъ говоритъ имъ: да будеть такъ. Спрашивать онъ давно пересталъ; осмыслить жизнь все равно нельзя, на "зачѣмъ" все равно нѣтъ отвѣта. Въ этомъ случаѣ права молодость, ? говоритъ Л. Шестовъ: ? она никогда не спрашиваетъ. "О чемъ ей спрашивать? Развѣ пѣсня соловья, майское утро, цвѣтокъ сирени, веселый смѣхъ и всѣ прочіе предикаты молодости требуютъ истолкованія? Наоборотъ, всякое истолкованіе къ нимъ сводится. Настоящіе вопросы впервые возникаютъ у человѣка при столкновеніи со зломъ. Заклевалъ ястребъ соловья, увяли цвѣты, заморозилъ Борей смѣявшагося юношу и мы въ испугѣ начинаемъ спрашивать... А разъ начинаются вопросы ? нельзя, да и ненужно торопиться съ отвѣтами. И тѣмъ менѣе ? предвосхищать ихъ. Соловей умеръ и не будетъ больше пѣть, человѣкъ, его слушавшій, замерзъ, уже не слыхать ему больше пѣсенъ. Положен i е такъ очевидно нелѣпое , что только при очевидномъ же желан i и во что бы то ни стало сбыть вопросъ можно стремиться къ осмысленному отвѣту . Отвѣтъ будетъ , долженъ быть нелѣпымъ ? если не хотите его , перестаньте спрашивать .. ." (IV, 154; курс. нашъ). Этимъ Л. Шестовъ окончательно зачеркиваетъ всю свою книгу о Шекспирѣ, окончательно упраздняетъ вопросъ "зачѣмъ". Жизнь должна быть принята нами со всѣми ея ужасами, ибо смысла этихъ ужасовъ намъ не дано разгадать; болѣе того, прибавимъ мы отъ себя, этого смысла и вовсе не существуетъ. Тщетны поиски за perpetuum mobile, котораго не можетъ быть, пока существуетъ законъ сохраненія энергіи; тщетны попытки обоснованія объективнаго смысла жизни, пока человѣкъ есть человѣкъ, а не пресловутый сверхчеловѣческій геній Лапласа.

ѣтить, какъ у Л. Шестова, несмотря на весь его субъективизмъ, иногда прорывается своеобразная "тяга къ объективизму". Задыхаясь порою подъ гнетомъ своего фатализма, онъ ищетъ спасенія въ "метафизическихъ утѣшеніяхъ". Такъ пріятно помечтать на утѣшительную тему: а вдругъ и безсмыслица имѣетъ смыслъ?! И притомъ смыслъ объективный. А вдругъ окажется, что всѣ ужасы земли ? это только испытаніе человѣческаго духа: "кто выдержитъ ихъ, кто отстоитъ себя, не испугавшись ни Бога, ни дьявола съ его прислужниками ? тотъ войдетъ побѣдителемъ въ иной міръ..." (V, 174). А вдругъ окажется, что самая вопіющая нелѣпость ? напримѣръ, безсмысленная старость Плюшкина ? имѣетъ вполнѣ опредѣленное объективное значеніе: "кто знаетъ? можетъ быть, онъ (Плюшкинъ) дѣлаетъ свое возложенное на него природой, серьезное и важное дѣло..." (IV, 90). Но мы уже видѣли, какъ отвѣчаетъ Л. Шестовъ на всѣ эти "метафизическія утѣшенія", на всѣ эти "а вдругъ" и "можетъ быть", на всю эту идеологическую отрыжку его былыхъ надеждъ и упованій на разумную дѣйствительность: вспомните его ироническую рѣчь отъ лица метафизики, приведенную нами страницею выше. Всѣ эти объективные соблазны, столь заманчивые для слабыхъ духомъ людей, въ концѣ концовъ безсильны надъ Л. Шестовымъ, хотя онъ иногда и платитъ имъ дань; вообще же онъ категорически отказывается искать объективный смыслъ въ жизни человѣка: онъ принимаетъ лишь субъективный смыслъ этой жизни. Для него развитіе, прогрессъ не имѣетъ объективной цѣли; онъ заявляетъ, что прогрессъ во времени есть чистѣйшее заблужденіе (если имѣть въ виду объективную цѣль этого прогресса); "вѣроятнѣе всего, и есть развитіе, ? говоритъ онъ, ? но направление этого развит i я есть лин i я перпендикуляра къ лин i и времени . Основан i емъ же перпендикуляра можетъ быть любая человѣческая личность" (V, 127). Подчеркнутыя нами слова выражаютъ собою въ скрытомъ видѣ все ту же нашу мысль о субъективной цѣлесообразности нашихъ переживаний и о самоцѣльности каждаго даннаго момента.

ѣ, связывающемъ философію трагедіи съ положеніями имманент-наго субъективизма мы и закончимъ наше знакомство съ философско-художествен-нымъ творчествомъ Л. Шестова. Хотѣлось бы еще подробнѣе, чѣмъ мы это сдѣлали выше, остановиться на замѣчательной статьѣ о Чеховѣ, въ которой философія трагедіи такъ близко приближается къ философіи безнадежности; на глубокой по мысли статьѣ "Похвала Глупости", которую до сихъ поръ еще многіе проницательные критики считаютъ только блестящимъ поле-мическимъ фельетономъ; ? но приходится ограничиться тѣмъ немногимъ, что попутно говорили мы выше объ этихъ статьяхъ, особенно о первой изъ нихъ. Намъ осталось теперь бросить общій взглядъ на все философское творчество Л. Шестова въ его цѣломъ, посмотрѣть на его выводы и результаты съ той же точки зрѣнія, съ которой мы оцѣнивали творчество Ѳ. Сологуба и Л. Андреева.

ѣчіи, то послѣдній иронически отвѣтилъ критику: "что правда ? то правда. Поймалъ. Только зачѣмъ ловить было? И развѣ такъ книги читаютъ? По прочтеніи книги нужно забыть не только всѣ слова, но и всѣ мысли автора и только помнить его лицо"... (V, 121; ср. V, 190). Это относится не ко всякой книгѣ, но несомнѣнно относится къ книгамъ Л. Шестова, особенно къ такой, какъ "Апоѳеозъ безпочвенности". Подчеркивать въ ней противорѣчія ? напрасный трудъ: вѣдь самъ авторъ заявляетъ намъ, что противорѣчій онъ только и добивался! Но эти противорѣчія не мѣшаютъ намъ помнить лицо автора книгъ о Нитцше, Толстомъ и Достоевскомъ.

ѣломъ рядѣ частныхъ вопросовъ, въ которыхъ видимъ у Л. Шестова противорѣчія и ошибки въ постановкѣ или рѣшеніи; все это ? не существенно. Мы ограничимся лишь двумя рѣзкими штрихами, которые рельефнѣе всего очерчиваютъ "лицо" Л. Шестова: съ одной стороны это ? amor fati, съ другой ? психологія подпольнаго человѣка. На этихъ двухъ вопросахъ выяснится съ достаточной ясностью, что цѣнно и дорого для насъ въ художественно-философскомъ творчествѣ Л. Ше-стова и что, наоборотъ, является для насъ совершенно непріемлемымъ.

ѣятельность ожесточенной борьбой съ мнѣніемъ о безсмысленности, о случайности жизни. Онъ утверждалъ, какъ мы помнимъ, что необъяснимаго случая нѣтъ, а есть лишь случаи необъясненные. Взглядъ этотъ возможенъ, но обусловливается такимъ крайнимъ объективизмомъ, который къ лицу только великолѣпнымъ Сергѣямъ Николаевичамъ изъ горныхъ обсерваторій. На такой астрономической вышкѣ Л. Шестовъ не могъ оставаться долгое время и скоро спустился изъ этихъ возвышенныхъ мѣстъ на землю, къ житейской безсмыслицѣ, къ неоправданной случайности, ко всѣмъ чернымъ тѣнямъ земли. Пришлось признать власть Случая. Для Л. Шестова это значило прійти къ абсолютному пессимизму и абсолютному скептицизму. Онъ пришелъ къ нимъ, но онъ и прошелъ черезъ нихъ, найдя спасенiе въ amor fati: отъ дождя онъ бросился въ воду. Случай есть, онъ неизбѣженъ, непобѣдимъ ? такъ буду же я любить этотъ случай, любить необходимость (это все равно), любить смерть, несправедливость, несчастья, всѣ черныя тѣни земли. Л. Шестовъ пришелъ къ тому же пріятію міра, которое мы уже видѣли у Ѳ. Сологуба:

ѣчной разлуки,

Ѳ. Сологубу. "Разсудку вопреки", Л. Шестовъ пытался отстоять смыслъ мірового зла, смыслъ ἄγαλμα'а, но убѣдился, что разумъ здѣсь безсиленъ; отсюда ненависть Л. Шестова ко всякому ratio {Это сближаетъ Л. Шестова съ неизвѣстнымъ ему (да и вообще малоизвѣстнымъ) нѣмецкимъ мыслителемъ Банзеномъ (I. Bahnsen), который исходилъ изъ утвержденія анти-логичности сущаго. Его главныя произведенія "Der Widerspruch im Wissen und Wesen der Welt" (1882 г.), "Mosaiken und Silhouetten" и др. дѣлаютъ изъ него замѣчательнаго предшественника Л. Шестова.} и признаніе имъ вопреки всему въ мірѣ этого мірового зла, принятіе міра въ его цѣломъ, amor fati. Разумъ не можетъ отвѣтить на вопросъ "зачѣмъ", а потому надо принять міръ безъ всякихъ вопросовъ. "Уже не стараешься предвидѣть и объяснять, а ждешь принимая все непоправимое за должное", ? говоритъ Л. Шестовъ; и въ этихъ простыхъ и немногихъ словахъ ключъ къ его философіи (ср. IV, 91). Смерть Корделіи, трупъ ребенка, собственныя безнадежныя страданія ? все это непоправимо и не можетъ быть раціонализировано и логически оправдано; все это нельзя логически оправдать , но можно только принять или не принять , отвергнуть. Въ послѣднемъ случаѣ мы имѣемъ передъ собой бунтъ человѣка противъ Бога, противъ міра; какъ возможно подобное непріятіе міра и къ какимъ логическимъ послѣдствіямъ оно ведетъ ? объ этомъ у насъ еще будетъ рѣчь, а какъ возможно такое пріятіе міра ? это мы видѣли на примѣрѣ Л. Шестова. Онъ принимаетъ міръ и тѣмъ самымъ оправдываетъ его (логично, но не логически), онъ съ отчаяніемъ и безнадежностью въ душѣ любитъ его, онъ со скрежетомъ зубовъ обнимаетъ его.

ѣйшей русской литературѣ можно назвать Валерія Брюсова, ? см. его стихотворенія "Въ застѣнкѣ", "Видѣніе крыльевъ" и др.). Любовь Настасьи Филипповны къ Идіоту, любовь Дмитрія Карамазова къ Грушенькѣ ? вотъ amor fati Л. Шестова, вотъ его любовь къ мучительной действительности, любовь, сопряженная съ отчаяніемъ:

ѣрное,

ѣдней каплѣ дана.

ѣсь знаю вѣрное:

ѣка, пришедшаго къ пріятію міра.

ѣнная и дорогая для насъ черта творчества Л. Шестова. Имманентный субъективизмъ требуетъ принятія міра и тѣмъ самымъ оправдываетъ его, не раціонализируя; это принятіе, это оправданіе ? дѣло не логики, а психологіи, не силлогистическихъ построенiй, а душевныхъ переживаній. Я принимаю этотъ міръ, со всѣми его ужасами, со всей его объективной безсмысленностью, потому что вижу субъективную осмысленность жизни; вы, быть можетъ, проклянете и не пріймете этотъ міръ именно изъ-за его объективно не осмысленныхъ ужасовъ: спора здѣсь быть не можетъ, логика здѣсь безсильна. Логика здѣсь безсильна, а потому мы, ничего не доказывая, никого не убѣждая, только говоримъ, что если мы хотимъ жить, то должны принять этотъ міръ, какъ онъ есть. И мы принимаемъ его, какъ въ концѣ концовъ приняли его и Ѳ. Сологубъ, и Л. Андреевъ, и Л. Шестовъ, какъ безсознательно принимаютъ его почти всѣ живущіе въ этомъ мірѣ.

ѣка и его amor fati? Для Л. Шестова принимать міръ значитъ любить его ужасы, значитъ "слагать гимны уродству, разрушенію, безумію, хаосу, тьмѣ"; не принимать значитъ для него проклинать . Неужели же tertium non datur? Неужели же я могу только или любить, или проклинать паровозъ, случайно раздавившій на смерть близкаго мнѣ человѣка? Неужели же я могу только или любить, или проклинать камень, раздробившій голову ребенку? Да, я могу проклинать, могу ненавидѣть того, кто бросилъ этотъ камень, того, кто не остановилъ во-время паровозъ. Но... но вѣрить въ Машиниста вселенной мы предоставляемъ трансцендентистамъ разныхъ ранговъ и степеней; имъ есть кого любить или кого ненавидѣть. Мы же отказываемся проклинать или любить самый фактъ , мы не будемъ ни любить, ни ненавидѣть самую машину. Ребенокъ бьетъ стулъ, о который больно ударился, Ксерксъ велѣлъ высѣчь разсердившее его море; но мы не дѣти и не дикари... и, прибавимъ также, не подпольные люди. Психологія и тѣхъ, и другихъ, и третьихъ намъ понятна, но значить ли это, что мы должны ее раздѣлять? И любопытно: взрослые смотрятъ со снисходительной улыбкой на ребенка, воюющаго со стуломъ, но тутъ же сами въ безсильной злобѣ шлютъ проклятія слѣпой механической силѣ, причинившей имъ душевную боль... Надо стать выше этой дѣтской психологіи. Надо принять міръ и не сражаться со стульями. Но неужели же намъ надо любить эти стулья, любить эту причинившую намъ боль слѣпую механическую силу? Странное зрѣлище ? ребенокъ, цѣлующій тотъ стулъ, о который онъ ушибся... Да, странное зрѣлище. И насколько проста и элементарна психологія дѣтей и дикарей, настолько сложна психологія подпольнаго человѣка...

ѣка ? это наиболѣе характерная черта, съ которой навсегда останется въ нашей памяти "лицо" Л. Шестова. И опять-таки ? какъ и въ случаѣ съ amor fati ? намъ остается лишь отмѣтить, что дорого и цѣнно для насъ въ этой чертѣ и что, наоборотъ, совершенно непріемлемо.

ѣше-ній; ненависть ко всякой попыткѣ ? позитивной или мистической, безразлично ? оправданія настоящаго будущимъ; глубокая личная трагедія; личность, какъ вершина міра ? всѣ эти главныя свойства подпольнаго человѣка дѣлаютъ его личную трагедію міровой трагедіей. Но несмотря на все это, есть одна черта, которая рѣзко отдѣляетъ насъ отъ подпольнаго человѣка. Эта черта ? соцiальность: инстинктъ, совершенно атрофированный у подпольнаго человѣка и безконечно дорогой для насъ.

ѣту ли провалиться или мнѣ чаю не пить? Я скажу, что свѣту провалиться, а чтобъ мнѣ чай всегда пить"... Такъ говоритъ подпольный человѣкъ. Можетъ ли онъ такъ говорить? Смѣетъ ли онъ такъ говорить? Да, можетъ; да, смѣетъ. Кто или что запретитъ ему такъ говорить и такъ думать: Богъ, въ котораго онъ не вѣритъ, или категорический императивъ, котораго онъ не признаетъ? Возьмемъ самый крайній случай осуществленія этихъ подпольныхъ идей: въ романѣ Зола "Парижъ" ученый химикъ, изобрѣтатель страшно сильнаго взрывчатаго вещества, собирается взорвать чуть ли не половину Парижа; представимъ себѣ, что вещество это въ милліоны разъ сильнѣе и что подпольный человѣкъ действительно можетъ однимъ ударомъ взорвать весь земной шаръ... Или другой примѣръ: въ романѣ Н. Лопатина "Чума" передъ нами подпольный человѣкъ, тоже знаменитый ученый, профессоръ Хребтовъ, ненавидящій весь человѣческій родъ и заражающій Москву чумою {Обращаемъ, кстати, вниманіе читателей на этотъ романъ, оставшійся, кажется, совершенно незамѣченнымъ. Если г. Н. Лопатинъ начинающій авторъ - какъ можно заключить изъ чисто внѣшней неопытности его пріемовъ, - то нельзя не удивляться сжатости мысли и силѣ чувства, съ какими написанъ этотъ его романъ.}... Что вы можете выставить противъ такихъ людей? Многое, конечно: сумасшедшій домъ, смирительную рубашку, висѣлицу... Но развѣ палка аргу-ментъ? ? скажемъ мы, пародируя извѣстныя слова Нитцше; ? съ какихъ же это поръ argumentum baculinum является доводомъ въ пользу "добра", "гуманности" и всего того, что такъ ненавистно подпольному человѣку? Pereat mundus, fiam; pereat mundus, fiat voluntas mea ? вѣдь это опредѣленныя идеи , противъ которыхъ палка безсильна, какъ безсильны и всѣ пушки міра. Съ идеей можетъ бороться только идея.

ѣка? ? Подпольные люди ? не выдумка художника или философа, но фактъ; идеи подпольныхъ людей ? не менѣе яркіе факты; какіе же факты можемъ мы противопоставить имъ со своей стороны? На это впервые въ русской литературѣ отвѣтилъ Достоевскій, какъ впервые открылъ онъ намъ глаза и на подпольнаго человѣка. Достоевскій (а въ настоящее время Л. Шестовъ) достаточно компетентный свидѣтель того, что подпольные люди, подпольныя идеи существуютъ... И вотъ что интересно: вскрывъ передъ нами сущность подпольныхъ идей въ своихъ геніальныхъ "Запискахъ изъ подполья", Достоевскій немедленно же, въ слѣдующемъ же своемъ произведеніи, "Преступленіи и наказаніи", съ не меньшей геніальностью противопоставилъ подпольнымъ идеямъ идеи "надпольныя", выражаясь по аналогіи. Въ этомъ главный смыслъ "Преступленія и наказанія", главный смыслъ душевной драмы Раскольникова. Утвержденіе своей личности Раскольниковъ хочетъ довести до отрицанія другихъ личностей; на пути къ этому не весь земной шаръ ему надо взорвать, а всего-на-всего одну старушонку убить. Онъ убиваетъ ее во имя утвержденія своего я , во имя принципа "pereat mundus, fiam", во имя заповѣди абсолютнаго эгоизма: "я цѣль, все остальное средство"; и немедленно послѣ убійства передъ нимъ открывается идея утвержденія чужого Я , во имя заповѣди этическаго индивидуализма: "человѣкъ ? самоцѣль".

ѣтьте: только противопоставляемъ, ни на минуту не собираясь убѣждать или побѣждать ею подпольнаго человѣка; вѣдь здѣсь опять-таки логика безсильна, здѣсь опять область психологіи. Подпольный человѣкъ въ правѣ не принять этого нашего переживанія, какъ мы не принимаемъ его переживаній; оставимъ же его въ нравст-венномъ подпольѣ и отнесемся къ нему съ уваженіемъ, такъ какъ самъ же онъ училъ насъ "уважать великое безобразіе, великую неудачу, великое несчастіе"... (Почему только "великое"? ? всякое!). Ибо, поистинѣ, великое несчастіе ? имѣть атрофированнымъ чувство утвержденія чужого я ... Это чувство ? несомнѣнный фактъ, не менѣе несомнѣнный, чѣмъ абсолютный эгоизмъ подпольнаго человѣка. Идея противостоитъ идеѣ, фактъ противостоитъ факту; и мы, чаще всего безсознательно, склоняемся на ту сторону, которая соотвѣтствуетъ нашей духовной организацiи.

ѣка. Этого чувства у него нѣтъ ? такова психологія подпольнаго человѣка; она ? фактъ, но изъ этого факта вовсе не слѣдуетъ, что онъ универсаленъ, необходимъ, что существуетъ онъ и только онъ. А между тѣмъ подпольный человѣкъ, устами Л. Шестова, требуетъ признанія за этимъ фактомъ, за своей подпольной психологіей, универсальнаго значенія. "Pereat mundus, fiam: для всѣхъ людей, въ концѣ концовъ, существуетъ только этотъ одинъ послѣдній законъ, ? заявляетъ Л. Шестовъ; ? ...но великіе болѣе или менѣе смѣло выражаютъ его, а невеликіе ? таять про себя. Законъ же остается одинъ для всѣхъ (курсивъ Л. Шестова). Не въ правѣ ли мы въ его универсальности видѣть признакъ его силы и признать поэтому, что "санкція истины" за героемъ подполья?" (III, 242). Нѣтъ, не въ правѣ, ? можемъ отвѣтить мы, ? и не въ правѣ по двумъ очень простымъ причи-намъ. Во-первыхъ: какъ вамъ нравится эта ссылка на универсальность, какъ на "санкцію истины", со стороны мыслителя, который неустанно борется со всякими универсальными, общеобязательными истинами, который даже философію опредѣляетъ, какъ ученіе о ни для кого не обязательныхъ истинахъ (V, 128). И вдругъ ? истина абсолютнаго эгоизма является общеобязательной, универсальной, закономъ для всѣхъ! Откуда намъ сіе? Тутъ дѣло не въ противорѣчіи, а въ характерности этого противорѣчія: борясь съ универсальностью, приходится въ то же время опираться на нее! Но это только къ слову; необходимо было отмѣтить, что ссылка на универсальность совсѣмъ не къ лицу подпольному человѣку. Во-вторыхъ ? и это гораздо важнѣе ? никакой универсальности мы въ данномъ случаѣ передъ собой не имѣемъ. И когда Л. Шестовъ вопрошаетъ насъ: "не слѣдуетъ ли въ абсолютномъ эгоизмѣ видѣть неотъемлемое и великое, да , великое (курсивъ Л. Шестова) свойство человѣческой природы?" (IV, 127), то мы на это отвѣчаемъ: великое это свойство или нѣтъ ? объ этомъ пока спорить не будемъ, но что оно не "неотъемлемое", не универсальное, не всеобщее ? это уже совершенно несомнѣнно. Психологія подпольнаго человѣка, покоящаяся на этомъ свойствѣ ? фактъ, и мы его принимаемъ какъ таковой; но не менѣе "неотъемлемый" фактъ и психологія надпольнаго человѣка, съ его утвержденіемъ не только своего, но и чужого я . Соціальные инстинкты не менѣе сильны въ людяхъ, чѣмъ индивидуальные: это забываютъ тѣ, которые хотѣли бы сдѣлать абсолютный эгоизмъ закономъ для всѣхъ и обратить весь родъ людской въ явныхъ или тайныхъ подпольныхъ людей, въ подпольныхъ людей de facto или in potentia. Но это ? покушеніе съ негодными средствами.

ѣка безсильны какіе бы то ни было логическіе аргументы, какъ безсильны они и во всѣхъ тѣхъ случаяхъ, когда мы имѣемъ передъ собой разные типы мышленія или чувствованія. Вспомните великолѣпнаго Сергѣя Николаевича изъ горной обсерваторіи: чѣмъ можно опровергнуть его крайній объективизмъ? Ничѣмъ. Можно только противопоставить его трансцендентному объективизму нашъ имманентный субъективизмъ, который для Сергѣя Николаевича является настолько же неопровержимымъ. Такъ и въ этомъ случаѣ: психологіи подпольнаго человѣка мы противопоставляемъ настолько же несомнѣнную психологію надпольнаго человѣка. Свѣту ли провалиться или мнѣ чаю не пить? ? ставить воп-росъ подпольный человѣкъ и отвѣчаетъ: свѣту провалиться, а чтобъ мнѣ чай всегда пить. (Гдѣ онъ будеть пить чай, если свѣтъ провалится ? этимъ вопросомъ подпольный человѣкъ не задается). Отвѣтъ надпольнаго человѣка какъ-разъ обратный: мнѣ провалиться, но чтобъ всему свѣту всегда чай пить. Pereat mundus, fiam, пусть погибнетъ міръ, но да буду я, говорить подпольный человѣкъ; peream, fiat mundus, пусть погибну я, но да будеть міръ, говоритъ надпольный человѣкъ. И въ этомъ ? величайшее утвержденіе личности человѣка, ве-личайшее проявленіе этическаго индивидуализма: кто душу свою погубитъ, тотъ спасетъ ее...

ѣкъ видитъ только "общія идеи", "само-по-жерт-вованіе", "добро", "гуманность" и вообще всѣ тѣ старыя слова, которыя онъ привыкъ ставить въ ироническія кавычки. И онъ правъ: для него это только "слова, слова, слова", ибо не обладаетъ онъ тѣмъ чувствомъ, которое лежитъ въ основѣ этихъ словъ, чувст-вомъ утвержденія чужого я , чувствомъ соціальности. Но вѣдь такое чувство существуетъ, это ? фактъ, и противъ этого факта безсильны всѣ подпольныя идеи. Абсолютный эгоизмъ ? вѣдь это не только несознанный инстинктъ, но и "общая идея" (столь ненавистная подпольному человѣку); этическій индивидуализмъ ? вѣдь это не только "общая идея", но и врожденный инстинктъ. Здѣсь идея стоитъ противъ идеи, фактъ противъ факта, переживаніе противъ переживанія; споръ становится излишнимъ, невозмож-нымъ. И да будетъ здѣсь, по евангельскому завѣту, наше слово "да, да" или "нѣтъ, нѣтъ", а что сверхъ того, то все равно безсильно дать перевѣсъ той или иной точкѣ зрѣнія. Передъ нами подпольная психологія и надпольная психологія; намъ остается только склониться на ту или на другую сторону. Третьяго пути нѣтъ, если не считать такимъ третьимъ путемъ трагическое положеніе буриданова осла...

ѣшительно склоняемся мы къ психологіи надпольной, въ той ея модификаціи, которая ясна для прочитавшихъ предыдущая страницы. Мы стоимъ на почвѣ глубокаго индивидуализма, мы принимаемъ личность за вершину міра, но именно потому мы и не можемъ ограничиться утвержденіемъ только своего я , принимая за средство все остальное: этому противится непосредственное чувство. И какими страшными словами ни называйте вы это чувство ? "моралью", "любовью къ ближнему", "категорическимъ императивомъ" и т. п., ? какія ироническія кавычки ни ставьте, все же это чувство остается первичнымъ фактомъ, съ которымъ мы должны считаться, съ которымъ мы не можемъ не считаться. Подпольный человѣкъ пытается преодолѣть это чувство (если оно у него не атрофировано), пытается стать выше его, стать по ту сторону добраго и злого, ибо, говоритъ онъ, чувство это ("гуманность", "любовь къ ближнему", "добро" и т. п.) безсильно оправдать міръ, безсильно осмыслить хоть одну слезу. Да, это такъ; но что это доказываетъ? Только то, что нельзя искать въ "добрѣ" объективнаго оправданія жизни ? мы помнимъ, какъ ярко освѣтилъ эту мысль Л. Шестовъ въ своей книгѣ о Толстомъ и Нитцше. И именно на такой точкѣ зрѣнія стоитъ имманентный субъективизмъ, не признающій въ жизни никакого объективнаго смысла и видящій цѣль въ настоящемъ. Для насъ, какъ и для Л. Шестова, ненавист-ны всѣ мистическія и позитивныя попытки оправданія настоящаго будущимъ, всѣ трансцендентныя утѣшенія, всѣ стремленія оправдать будущимъ добромъ настоящее зло; но все это нисколько не колеблетъ несомнѣнности факта утвержденія чужого я , нисколько не колеблетъ свойственнаго человѣку чувства соціальности.

ѣсь лежитъ выходъ изъ подполья ? для желающихъ выйти оттуда; здѣсь причина возможности тѣхъ соціальныхъ идеаловъ, которые такъ ненавистны подпольному человѣку. Для подпольнаго человѣка всякій соціальный идеалъ есть попытка оправдать будущимъ настоящее; вотъ почему онъ ненавидитъ и презираетъ всѣ эти идеалы. Пусть наши соціальные идеалы станутъ когда-нибудь дѣйствительностью, пусть на землѣ воцарятся миръ, любовь и справедливость; но, спрашивается, "развѣ будущее счастье можетъ искупить несчастье прошлаго и настоящаго? Развѣ судьба Макара Дѣвуш-кина, котораго оплевываютъ въ XIX столѣтіи, становится лучше оттого, что въ XXII столѣтіи никому не будетъ дозволено обижать своего ближняго? Не только не лучше, а хуже. Нѣтъ , если уже на то пошло , такъ пусть же навѣки несчастье живетъ среди людей , пусть и будущихъ Макаровъ оплевываютъ" (III, 99; курсивъ нашъ). Мы уже приводили эти слова Л. Шестова, въ которыхъ такъ характерно выражается подпольная философія. Ихъ неприкрытый, голый смыслъ таковъ: если я несчастливъ, то какъ смѣютъ люди быть счастливыми? (Замѣтимъ въ скобкахъ, что теперь читателю должна быть ясна уже отмѣченная нами связь между подпольной философіей и темой андреевскаго разсказа "Тьма"). Если я несчастливъ теперь, то пусть же всѣ люди будутъ несчастны навѣки; а потому ? долой всякіе соціальные и гуманные идеалы и да здравствуетъ безнадежность!

ѣ этой философіи и психологіи озлобленнаго человѣка есть и другая, провозглашающая: peream, fiat mundus! Это не значитъ, конечно, чтобы я считалъ себя только средствомъ, только кирпичемъ для зданія Zukunftstaat'a; это значитъ, что социальный идеалъ есть часть моего общаго, субъективно-телеологическаго идеала. Цѣль жизни ? въ настоящемъ, объективнаго смысла жизни нѣть; но въ мои субъективныя цѣли входитъ борьба за лучшее будущее человѣчества: не потому , чтобы это лучшее будущее оправдывало печальное настоящее и прошлое , а потому что къ этому приводитъ меня мое непосредственное чувство утверждения чужого я , т.-е. инстинктъ соціальности, чувство любви къ человѣку. Базаровъ возненавидѣлъ му-жика при мысли, что мужикъ этотъ черезъ двѣсти лѣтъ будетъ въ бѣлой избѣ жить, а изъ него, Базарова, въ это время лопухъ будетъ расти: отъ насъ далека эта подпольная озлобленность, ибо сильнѣе ея наше непосредственное чувство. У кого этого непосредственнаго чувства нѣтъ, тотъ, конечно, никогда не выйдетъ изъ нравственнаго подполья на свѣтъ божій. Смыслъ нашей жизни не въ томъ, что мы боремся за счастье грядущихъ поколѣній; субъективный смыслъ нашей жизни ? въ ней самой, въ непосредственныхъ переживаніяхъ: это для насъ несомнѣнно. Но какимъ образомъ отсюда можно вывести, что, слѣдовательно, эта борьба за грядущее счастье не должна входить въ наши непосредст-венныя переживанія ? это для насъ непонятно.

ѣзкая черта, отдѣляющая насъ отъ психологіи подпольнаго человѣка. Но социальность эта для насъ не оправдываетъ міра, не осмысливаетъ жизни и въ этомъ отношеніи мы еще болѣе рѣзко расходимся съ тѣми изъ надпольныхъ позитивистовъ или мистиковъ, которые пытаются оправдать жизнь земнымъ или небеснымъ Zukunftstaat'омъ. Соціальность для насъ не конечная цѣль, а вѣчно-текущій процессъ, одна изъ суммарныхъ частей субъективно осмысленной жизни. И это признаніе субъективнаго смысла жизни, признаніе цѣли не въ будущемъ, а настоящемъ ? признаніе, столь ненавистное громадному большинству и мистиковъ и позитивистовъ ? сближаетъ насъ съ философіей подпольнаго человѣка. Вслѣдъ за Л. Шестовымъ, авторомъ книги о Шекспирѣ, мы признаемъ субъективную осмысленность личной трагедіи, хотя въ то же время видимъ и всю безсмысленность драмы; выше мы выяснили, что именно драма, ??????, случай ? дѣлаютъ для насъ совершенно невозможной объективную осмысленность жизни человѣка. Будущее для насъ не оправдываетъ и не осмысливаетъ настоящаго, а потому цѣль мы видимъ не въ будущемъ, но именно въ этомъ на-стоящемъ, являющемся самоцѣлью. Любая личность, говоря словами Л. Шестова, можетъ быть основаніемъ перпендикуляра къ линіи времени; и именно по этому перпендикуляру, а не по линіи времени, идетъ субъективно-осмысленный процессъ развитія, въ которомъ каждый данный моментъ есть самоцѣль. Стоя на этой точкѣ зрѣнія, мы не будемъ оправдывать имманентное настоящее трансцендентнымъ будущимъ, а пріймемъ это настоящее, пріймемъ міръ: "все въ жизни лишь человѣческое, слишкомъ человѣческое, и въ этомъ спасеніе, надежда, новая заря", ? слышали мы отъ Л. Шестова.

ѣшнее. Мы опять вынуждены отстаивать свое принятіе міра и противъ людей трагедіи и противъ людей обыденности. Подпольный человѣкъ требуетъ отъ насъ не только принятія міра, но и прославленія всѣхъ его ужасовъ, любви ко всему непоправимому; читатель помнитъ, почему мы отказались раздѣлить такой amor fati. Но тутъ къ намъ подходитъ типичный представитель обыденности, благонамѣренный чиновникъ Негодящевъ (изъ романа Помяловскаго "Мѣщанское счастье") и тоже требуетъ принятія міра безъ дальнихъ разсужденій: "прочь вопросы! Ихъ жизнь разрѣшитъ, только бери ее такъ, какъ она есть:... безъ смысла жизнь ? живи безъ смысла, худо жить ? живи худо"... Мы не хотимъ оскорблять подпольнаго человѣка, сопоставляя его философію съ этой философіей "трансцендентальнаго чиновничества", по ядовитому слову Помяловскаго; но нельзя не указать на то общее, что ихъ сближаетъ: это общее ? пассивность по отношенію къ жизни, къ принимаемому міру. Л. Шестовъ, напримѣръ, категорически заявляеть, что amor fati неизбѣжно влечетъ за собой квіетизмъ (II, стр. XIV). Здѣсь снова, послѣ внѣшняго сближенія, мы глубоко расходимся по суще-ству съ подпольной философіей; и снова раздѣляющей чертой является соціальность, во имя которой философія имманентнаго субъективизма должна быть глубоко активной въ своемъ отношеніи къ міру, должна быть философіей не покоя, а движенія и борьбы за субъективно-телеологическіе нравственные и социальные идеалы. Несомнѣнно: нашъ путь и путь подпольнаго человѣка расходятся въ разныя стороны ? теперь это достаточно ясно; къ тому же его путь лежитъ въ подпольѣ, а нашъ по землѣ; но пути эти перекрещиваются въ нѣсколькихъ мѣстахъ, и на перекресткахъ этихъ мы можемъ время отъ времени сходиться съ подполь-нымъ человѣкомъ. И какъ бы мы ни расходились въ концѣ концовъ съ подпольной психологіей и философіей, но для насъ всегда останутся глубоко цѣнными личная трагедія подпольнаго человѣка, его мучительные поиски за правдой жизни, за смысломъ жизни, его смѣлый взглядъ въ глаза жизни и смерти, его непримиримый индивидуа-лизмъ, его отказъ отъ всякихъ трансцендентныхъ утѣшеній. Все это дорого для насъ и въ творчествѣ Л. Шестова, все это придаетъ его философско-художественному творчеству неумирающее значеніе, все это дѣлаетъ творчество Л. Шестова насущнымъ и необходимымъ для каждаго изъ насъ. Остаться съ Л. Шестовымъ не можетъ никто, но пройти черезъ него долженъ всякій.

ѣ, въ исторіи русской мысли вполнѣ определяется всѣмъ сказаннымъ выше. Подобно Ѳ. Сологубу, Л. Шестовъ ? одинокая вершина, не примыкающая къ той горной цѣпи, которая, соединенная прочной преемственной идейной связью, проходить черезъ всю русскую лите-ратуру. Быть можетъ, и для Ѳ. Сологуба и Л. Шестова можно установить эту идейную связь, если смотрѣть на нихъ, какъ на идеологовъ декадентства ; однако развитіе этого взгляда, какъ оно ни интересно, вывело бы насъ далеко за предѣлы нашей задачи. Но если даже Л. Шестовъ и былъ идеологомъ декадентства, то все же онъ слишкомъ своеобразенъ, слишкомъ самъ по себѣ, все же онъ остается одинокой вершиной, доступъ на которую от-крытъ, по его же выраженію, "nur für die Schwindelfreie". Мы не должны бояться головокруженія и должны слѣдовать за Л. Шестовымъ по узкимъ, трудно проходимымъ, лежащимъ надъ пропастями тропинкамъ; пройти этотъ путь, сказали мы, долженъ всякій, остаться же съ Л. Шестовымъ не можетъ никто именно потому, что Л. Шестовъ такой одинокій, такой своеобразный писатель. Каждая его книга ? съ этого утвержденія мы начали знакомство съ Л. Шестовымъ ? есть книга "für Alle und Keinen"; для всѣхъ ? такъ какъ Л. Шестовъ ставитъ вопросы мучительные для всѣхъ; для никого ? такъ какъ слишкомъ своеобразны отвѣты, которые даетъ Л. Шестовъ. "Учениковъ" и "школы" у Л. Шестова, къ счастью для него, никогда не будетъ. Но зато, къ несчастью, у него можетъ быть нѣчто худшее, чѣмъ "школа" и "ученики": у него можетъ явиться стадо послѣдователей, которые сдѣлаютъ съ философіей трагедіи нѣчто въ родѣ того, что сдѣлали съ идеями Нитцше безчисленныя стада "нитцшеанцевъ" разныхъ сортовъ и степеней...

и мысли въ глубинѣ своей души, онъ далъ намъ своеобразную ? быть можетъ, лучшую во всей міровой литературѣ ? интерпретацію идей Нитцше, но "нитщцеанцемъ" онъ не былъ никогда, никогда не вы-краивалъ онъ изъ Нитцше ярлыки и шаблоны на всѣ случаи жизни, никогда не проповѣдывалъ той упрощенной морали, которой стада нитцшеанцевъ загрязнили выстраданныя мысли Нитцше. И то, что случилось не такъ давно съ Нитцше, теперь, повидимому, станетъ участью Л. Шестова. Конечно, у насъ не будетъ цѣлыхъ стадъ "шестовцевъ", но по нѣкоторымъ признакамъ можно судить, что его собираются провозгласить и уже провозглашаютъ своимъ духовнымъ отцомъ всѣ современные эпигоны декадентства, какъ въ области художественной, такъ и въ области критической мысли. Быть можетъ, Л. Шестовъ былъ безсознательнымъ идеологомъ декадентства, но теперь выродившіеся эпигоны декадентства хотятъ провозгласить его своимъ идеологомъ; его хотятъ считать своимъ "учителемъ" всѣ тѣ, у кого на недѣлѣ семь пятницъ, у кого мысли играютъ въ чехарду ( ? вѣдь самъ Л. Шестовъ провозглашаеть "апоѳеозъ безпочвенности"!), всѣ тѣ, у кого никогда не бывало никакихъ нравст-венныхъ запросовъ и сомнѣній ( ? вѣдь самъ Л. Шестовъ борется съ "добромъ" и "гуманностью"!), всѣ тѣ, у кого отроду не было двухъ послѣдовательныхъ мыслей ( ? вѣдь самъ Л. Шестовъ "добивается противорѣчій"!), всѣ тѣ, которые не доросли ни до какого міровоззрѣнія, которые хотятъ избавить себя отъ обязанности мыслить логически, которые хотятъ имѣть право bona fide воспѣвать "похвалу глупости"...

ѣло; и всѣ они хотѣли бы примазаться къ имени Л. Шестова, чтобы именемъ его невозбранно творить всякую моральную и логическую пакость... То, что перестрадалъ, перечувствовалъ, передумалъ Л. Шестовъ, эти господа хотятъ надѣть на себя, какъ готовое платье въ магазинѣ; они хотятъ имѣть право на опошленные ими выводы философіи трагедіи, будучи всего на всего авторами философіи водевиля. Считать своимъ "учителемъ" или идеологомъ Л. Шестова они имѣютъ такое же право, съ какимъ безчисленные нитцшеанцы могли считать себя учениками Нитцше. И то, что нѣкогда сказалъ о своихъ "ученикахъ" Нитцше, то Л. Шестовъ можетъ съ не меньшимъ основаніемъ повторить объ этихъ своихъ послѣдователяхъ: "мнѣ нужно обвести оградой свои слова и свое ученіе, чтобы въ нихъ не ворвались свиньи"... Эти "свиньи", скажемъ мы словами Л. Шестова, прослышали, что кто-то почему-то возсталъ противъ логики, противъ морали и вообразили себѣ, что это онъ поднялся на защиту ихъ дѣла... И Л. Шестову слѣдовало бы поторопиться обвести оградой свои слова отъ этихъ незваныхъ друзей и союзниковъ. Или, можетъ быть, онъ убѣжденъ, что отъ такихъ "учениковъ" не спасетъ никакая ограда? По его меланхолическому замѣчанію, ""свиньи" проникаютъ всюду, ибо имъ и черезъ ограду перебираться не нужно"... (II, 177). Въ такомъ случаѣ другое дѣло...

ѣшать намъ высоко цѣнить философско-художественное творчество Л. Шестова. И эта высокая оцѣнка значенія Л. Шестова тѣмъ болѣе безпристрастна, что мы, какъ видѣлъ читатель, расходимся съ нимъ въ очень и очень многомъ. Л. Шестовъ воспѣваетъ "божественную безпочвенность", мы ищемъ твердую почву подъ ногами; Л. Шестовъ ненавидитъ и разрушаетъ "міровоззрѣніе", мы строимъ его: во всемъ этомъ мы съ нимъ принципіальные, непримиримые противники. "Чѣмъ занимается большинство писателей? ? ставитъ вопросъ Л. Шестовъ и иронически отвѣчаетъ: ? строятъ міровоззрѣнія и полагаютъ при этомъ, что занимаются необыкновенно важнымъ, священнымъ дѣломъ!" (V, 28). Этимъ "священнымъ дѣломъ", какъ ясно изъ всего предыдущаго, занимается и авторъ настоящей книги, а Л. Шестовъ считаетъ своимъ "священнымъ долгомъ" вести борьбу со всякими міровоззрѣніями: это ли не діаметральная противоположность взглядовъ, это ли не коренное и непримиримое противорѣчіе! И однако это не мѣшаетъ намъ чрезвычайно высоко цѣнить міровоззрѣніе ? да, міровоззрѣніе Л. Шестова. А что у Л. Шестова, этого неутомимаго Weltanschauungenfresser'a (это двухъаршинноe и не поддающееся переводу нѣмецкое слово такъ хорошо характеризуетъ автора "Апоѳеоза безпочвенности"!), что у Л. Шестова, говоримъ мы, есть свое міровоззрѣніе, съ вполнѣ опредѣленными принципами и методологическими пріемами ? это мы считаемъ уже достаточно доказаннымъ (см. выше гл. XI).

ѣнія, мы всегда будемъ помнить, что въ міровоззрѣніи Л. Шестова ставится и своеобразно рѣшается безконечно важная проблема о смыслѣ человѣческой жизни; мы будемъ помнить, что этотъ вопросъ о смыслѣ жизни является центральнымъ вопросомъ всего творчества Л. Шестова, что жизнь и смерть онъ разсматриваетъ подъ аспектомъ случайности, и то борется съ этимъ аспектомъ-фантомомъ, то подчиняется ему и хочетъ любить его; мы будемъ помнить, что какъ бы ни рѣшалъ Л. Шестовъ вопросъ о смыслѣ жизни, но всегда для него цѣлью являлась человѣческая личность, цѣлью являлись человѣческія переживанія настоящаго, а не будущаго. И все это выражено Л. Шестовымъ такъ законченно и съ такою силою мысли и чувства, что только нашей величайшей литературной беззаботностью можно объяснить то обстоятельство, что въ то время какъ Л. Андреева въ широкой публикѣ знаютъ всѣ, а Ѳ. Сологуба многіе ? Л. Шестова почти совсѣмъ не знають, почти совсѣмъ не читаютъ...